Во главе стола восседали хозяева Унгенского района и радостно улыбались нам, приглашая принять участие в дружеском застолье.
Это была катастрофа. Но никто, кажется, не протестовал.
Мы двинулись к столу, как штрафники идут в бой на приступ высоты, откуда никто уже не вернется живым. С каменными улыбками садились за стол, с отвращением отмечая про себя все те же закуски и вина, но многократно увеличенные в объеме.
Времени поразмышлять обо всем этом изобилии, пока отцы-кормильцы рассказывали нам о достижениях аграрного сектора, было достаточно. Напрягая свои заспиртованные извилины, я пытался разгадать главный закон такого официального гостеприимства.
А принимали нас, как выяснилось, в резиденции, построенной для гостевания самого Бреж-нева. Хоть побывал он здесь лишь однажды. Оттого и в стороне, оттого и без наружных окон, со странным садиком и фонтанами в изолированном от улицы дворике. Оттого и так щедро. Бюджет домика обеспечивался из цековской казны для сановников, которые проводили тут досуг. Из президиума стола донеслись до нашего края цифры жилищного строительства и растущего благосостояния жителей района.
Алесь, наклонясь к моему уху, поинтересовался:
- Как ты думаешь, сколько стоит построить дом?
- Этот?
- Ну, этот, догадываюсь... бесценен. Вообще... Сколько стоит пятиэтажный дом?
Я ответил, что не знаю. Но думаю, дорого... Тыщ двести, наверное. Вон Переведенцев точно скажет.
- А у тебя самого-то как с жильем? - спросил Алесь.
- Да так, - ответил я. - Коммуналка. Вместе с родителями жены. А у тебя?
- Что у меня... - Он, нахмурясь, отвернулся.
И вдруг заговорил о нищей родной деревне, о других деревнях, ну и конечно, о Хатыни, о которой он писал.
В свою очередь и я рассказал о Смоленщине, о деревне Ляхово, где фашисты заживо сожгли двести восемьдесят семь женщин, детей и стариков... Ее и называют второй Хатынью.
Так и завелись: он мне про Белоруссию, я ему про Смоленщину... Очень занятный разговор двух аграриев. К нам присоединился третий - очеркист Иванов, который добавил слез о своей сибирской деревне... И везде одно и то же: распад, бедность и запустение.
Тут мы одновременно, что-то сообразив, извлекли карандаши, бумагу и, отодвинув заливное из судака, засели за цифирь, занявшись математикой. Сложили гостиницу с ее завтраками, приба-вили районные банкеты, и этот тоже не забыли, сюда же добавили билеты, командировочные, черные машины, машины ГАИ и прочую обслугу, сотни людей, вкалывающих на фермах, которых мы отрывали от дела...
Единственное, что мы не стали учитывать, - это время самих писателей. И в самом деле, кто его ценит, кроме нас самих.
В результате получалось, что мы нашей дружной компашкой, вместе со здешними, прожра-ли, пропили, прогуляли, проездили за эти несколько дней пятиэтажный дом. А может, шести- или даже семиэтажный. Но дом, реальный дом, в котором могли бы жить, скажем, пенсионеры, очередники. Матери-одиночки.
Пораженные такой арифметикой, мы как бы по-новому оглядели стол и всех, кто за ним восседал.
Алесь затянул знакомую песенку:
- "А это не мой чемоданчик..." - и добавил, бросив взгляд на говорливых хозяев: - Пойду-ка я спать.
Я из деликатности остался бдеть. Но хватило меня часа на полтора. Обойдя квадрат дважды, я с трудом нашел свой номер и разбудил Алеся:
- Иди. Тебя ждут.
Чертыхаясь и вздыхая, Алесь потащился в банкетный зал, хрипло спросив, в какой стороне от нас он находится.
- В любой, - отвечал я и предупредил, чтобы не пытался бежать и не выходил на улицу: там кругом в кукурузе охрана!
- А ты уже был там? - поинтересовался он, оживляясь, и добавил, что давно сообразил - влипли.
Где-то около четырех ночи Алесь потряс меня за плечо:
- Ступай... Там почти никого не осталось...
Я умылся, плеская в ладонь из графина, и на ощупь побрел в банкетный зал. Все руководи-тели, свеженькие, будто и не было бессонной ночи, сидели во главе стола на своих местах. Один из них проникновенно повествовал о здешней природе и даже пытался читать лирические стихи собственного сочинения.
Айлисли спал, положив голову в вазочку с мороженым, очеркист Иванов задремывал на ходу, лишь неутомимый Переведенцев, как истинный ученый, строчил что-то в свой блокнотик, прихлебывая из чайного блюдца марочный коньяк.
- Ну и сколько декалитров прибавилось? - спросил я легкомысленно.
- Мужайся, - произнес он вместо ответа. - Это не все. Завтра, то бишь сегодня, у нас в программе три района и винные погреба. А послезавтра...
Не дослушав своего ученого товарища, я заплакал. Новоявленный руководящий поэт принял это на свой счет и вдохновился читать далее.
Финал же программы состоялся в Кишиневе, в экзотическом ресторане в виде огромной винной бочки.
Однажды на экскурсии в немецком городе Гейдельберге я смог увидеть самую, как было указано в путеводителях, большую бочку в Европе для вина (Grosses Pass inhalt), изготовленную в середине XVIII века, емкостью в 221 726 литров. Растолкав японцев, все с фотоаппаратами, я смог заглянуть в темное ее нутро, поднявшись по лесенке на уровень второго этажа.
В путеводителе сказано, что в такой бочке разместится рота солдат. Почему солдат, а не этих, скажем, японцев с фотоаппаратами, не знаю. Возможно, солдатики тут часто прикладыва-лись к винцу?
Кишиневская "бочка", снова обильная, как бы итожила нашу "винную дорогу".
И уж там, среди тостов, мы с Алесем не преминули в мягких, не столь обидных для хозяев тонах упомянуть о пропитом за эти бурные дни многоэтажном доме: сможем ли мы оплатить своим скромным литературным трудом такой драгоценный аванс и не станет ли для нас та "винная дорога" "дорогой вины"?
Хозяева, а тут была вся королевская рать, приветливо нам кивали, ни тени недовольства не промелькнуло на их неподвижных лицах. Но нас, конечно, запомнили и никогда во все последую-щие годы ни меня, ни, кажется, Алеся сюда не приглашали. Но, впрочем, как мы пели с легкой руки Адамовича: "Это не мой чемоданчик..."
Наш чемоданчик, наша дорожка была, мы оба с ним это знали, совсем иной. И вела она в захудалые бросовые деревеньки на разнесчастной белорусской, смоленской родине...
Газета, которая нас посылала, вскоре опубликовала отчет о "круглом столе", но молдавский эксперимент, как и положено, провалился, о нем не вспоминали.
Мы с Алесем разъехались, обменявшись книгами и адресами. На прощание Алесь подарил мне вышедшую тогда повесть о трагедии в Хатыни. На обложке изображены остатки разрушен-ных домов, остовы печей, а на них колокола, звонящие под ветром.
Таким звонящим колоколом, будоражащим совесть, мне всегда представлялся сам Алесь Адамович. Его творчество.
Тем бы и закончил я свой рассказ.
Но было долгое продолжение, встречи, откровенные разговоры, иной раз и под рюмку. Через какое-то время он приехал на короткий срок в Москву, но слег с гриппом, и я, как было договоре-но еще в Кишиневе, привозил ему в гостиницу "Украина" томики солженицынского "Архипела-га". В ту пору это было рискованное занятие. Друзья между собой, для пущей конспирации, именовали меня Книгоношей. И я носил...
Помню, Алесь долго перечитывал главы, посвященные армии Власова, и сказал, что тут он не согласен с автором, который их как бы оправдывает. Он лично наблюдал творимые ими жесто-кости по отношению к населению и считает их преступниками.
Вскоре он переехал в Москву, но в его новом доме, где он жил в последние годы с Ириной и ее дочкой, мне побывать так и не пришлось.
А за день, что ли, до смерти Алесь приехал к нам на Комиссию по помилованию, его привез Булат Окуджава из Переделкина. Молча посидел, прислушиваясь, шли споры вокруг убийц, приговоренных к смертной казни.
На обратном пути в машине смущенно признался, что сам бы не смог, наверное, решать судьбу смертников... Впрочем, был у него в жизни случай, когда ему пришлось быть богом. Так он сказал. И поведал нам эпизод из своей партизанской юности, было ему лет пятнадцать, когда сидел в лесу в засаде и вышли на него два немца... "Один был крупный, другой помельче, с автоматами наперевес, - рассказывал он, - а я переводил прицел с одного на другого, зная точно, что второго выстрела сделать не успею..."
- Кого же ты выбрал?
- Как вы думаете? Кого?
- Крупного небось, - сказал мудрый Булат.
- Ну да! - подтвердил Алесь. - Он же был страшнее!
Мы в тот вечер расстались, договорившись наутро встретиться в Верховном суде, где шел раздел писательского имущества.
Всякая шантрапа, под шумок, пыталась растащить нажитое годами общественное добро по своим закромам. И в общем-то ей это удалось.
Алесь и погиб во время суда, куда он приехал, несмотря на больное сердце. Приехал и выступил, но так разволновался, что схватило сердце. Он сидел слева от меня и, как-то судорожно пошарив по карманам, вышел за дверь, но вскоре вернулся.
Остальное произошло мгновенно: он захрипел, закинув голову и хватаясь за грудь. Мы с кем-то вдвоем, не помню с кем, успели его подхватить. Кто-то побежал звонить, пытались найти в карманах Алеся таблетки. Нашли, но ничто уже не могло ему помочь. Хотя я повторял, как заклинание, никто не мог этого слышать, кроме него: "Алесь, не уходи... Алесь, не уходи..." Ушел.
