- Сегодня убираем главнокомандующего? - спросила Тася.
- Буду...
- Совсем?
- Как бы совсем... - вздохнул Брусенков. - Но непонятно это будет многим, можно сказать - большинству. Еще несознательность кругом, неидейность. Время для этого надо, для понимания. Кто друг, кто враг и какой. Кого учить надо, а кого - убрать. Вот сейчас и приезжаем в главный штаб. Вызываем Мещерякова - берем его. Иначе сказать, арестовываем. Предъявляем тот же ультиматум. Когда он подпишется - все, нам больше ничего не надо, мы тоже не против - сделать по-хорошему. Откажется - предъявляем ему снова, но уже как обвинительное заключение, по которому и судим его. Мы четверо и судим, а еще - заведующий юридическим отделом товарищ Завтреков. Имеем право как члены главного штаба и большинство - члены ревтрибунала. Постановляем: снять с должности, оставить под арестом вплоть до прихода Советской власти. Это легкий суд и приговор, каждый отнесется к нему с полным доверием. Тем более главком в нашей местности не сделал ни одного боя, только все ходит по мирным позициям, а не доказывает своих способностей. Крекотень один и воюет. Среди бывшей верстовской армии у него нынче тоже не сильное положение: вчера расстреляны два пулеметчика по утвержденному им приказу и по пьянству. В эскадронах случаем этим сильно недовольные... Ну, а после того, если все ж таки сложится, чтобы пересмотреть наш приговор на полном заседании главного штаба либо где угодно, - пусть! Пусть его даже оправдают. Но какой это уже главнокомандующий, когда он только что был подсудимым? В должности его оставить уже невозможно, разве что сделать у Крекотеня начальником штаба. И еще: оправдать его - значит высказать сомнение главному штабу. Я же думаю, у нас авторитета хватит, чтобы все это отвергнуть.
Тася спросила:
- Довгаль?
- Что Довгаль? - переспросил Брусенков, но тут же понял вопрос и ответил на него: - Это если бы Довгаль не заявлял нынче и при свидетелях, что он сам силой порывается к Мещерякову в комиссары! Ну, а заявил, после того что хочет, то пусть и говорит.
Миновали еще несколько переулков, виден был уже главный штаб.
- Если Мещеряков согласится подписать ультиматум, а потом выйдет из штаба и поднимет эскадрон? - еще спросила Тася.
- Ну, где он согласится? Это он на воле добренький, ходит, улыбается. А ведь мы его сперва арестуем!
- Ну и что же?
- Я чую, ему руки свяжем - он зверем станет. Тут и бери его голыми руками, веди хотя на какое собрание, следствие, хотя какой суд, он уже не оправдается... Твое дело, товарищ Черненко, ждать момента - написать протокол суда и приговора.
- Когда?
- Да вот сейчас же! Приедем в главный штаб, займемся. Надо к вечеру, до собрания на Сузунцевской заимке, полностью управиться!
К главному штабу тут же и подъехали.
Толя Стрельников соскочил с козел. Брусенков спросил у него:
- Значит, понятно, Толя?
- Ясно... - кивнул тот, плотнее заправляя пустой рукав за пояс.
И тут Брусенков неожиданно еще продолжил разговор - о себе самом.
- Я простым мужиком давно уже не стал, - сказал он. - Понял - на поводу у отдельной личности, а хотя бы и у целой массы, революции сроду не сделаешь, своего не добьешься. Сроду - нет!
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Дней десять назад при главном штабе был организован новый отдел - почт, телеграфа и банков.
Банков на Освобожденной территории еще не существовало, а почтовые отделения с новой энергией повсюду взялись за дело. Были установлены твердые таксы на почтовые отправления всех видов в денежных знаках и натурой, несколько раз удалось договориться с почтовыми служащими на территории, все еще занятой белыми, и те принимали почту партизанских районов для дальнейшей переотправки в пределах Сибири.
В пределах же примерно ста верст, вдоль еще не достроенной как следует западной железнодорожной ветки, а от нее до Соленой Пади продолжал исправно работать телеграф.
А извне Освобожденная территория по-прежнему не получала сведений, разве только один из районных штабов сообщал вдруг для всеобщего сведения: "Перебежчик, унтер-офицер белой армии, категорически утверждает, что Колчак эвакуирует город Омск и с часу на час ожидается занятие колчаковской столицы войсками доблестной Красной Армии".
Проходило несколько дней, иногда - неделя, и уже другой районный штаб от другого унтера-перебежчика узнавал, что "Красная Армия с часу на час займет город Омск".
Но даже отрывочные сведения, ненадежные, поступающие от случая к случаю от перебежчиков, из газет и донесений, перехваченных у белых, из сообщений советских агитаторов, которые хотя и очень редко, а все-таки проникали через заслоны Колчака, - ни у кого не оставляли сомнений в том, что российская Красная Армия стремительно наступает, и если нельзя было сказать, занят или не занят Омск, так каждый знал, что в течение весны и лета Колчак потерял Поволжье, Урал и Сибирь до Ишима или Иртыша.
Конец белой армии был близок и очевиден, а партизанская власть все больше становилась властью. Многие штабы на местах именовались Советами, и действительно, их отделы, службы, переписка, вся повседневная деятельность продолжала теперь деятельность тех Советов, которые были свергнуты летом прошлого года, как раз в горячую пору сенокоса.
Недавно специальным приказом главного штаба были окончательно распущены земства, и начинался приказ так: "Земства продолжают еще существовать в местности, уже занятой Советской властью..."
Так и считали Брусенков, весь главный штаб, что он - главный орган подлинной Советской власти на Освобожденной территории.
Но только не все районные штабы так считали, и - что особенно Брусенкова тревожило - самый крепкий, самый устойчивый по своему составу Луговской штаб то и дело подчеркивал, что он - власть временная, что он существует только до прихода российской Красной Армии.
Луговской штаб по всем статьям был особым. Начать с того, что он только назывался Луговским, на самом же деле резиденцией его была железнодорожная станция Милославка с небольшим вокзалом, с большим, но недостроенным депо.
Там он и появился впервые, но белые несколько раз и на продолжительное время занимали станцию. Всякий раз штаб эвакуировался в село Луговское, верст за сорок на восток, а возвращаясь обратно, сохранял за собой свое сельское название - Луговской районный революционный штаб.
Не будь нынешним летом таких ожесточенных боев, Луговской штаб смог бы, наверное, настоять даже на том, чтобы все учреждения Соленой Пади переместились в Милославку как самый крупный и благоустроенный населенный пункт. Но пока что главный штаб должен был находиться в глубине Освобожденной территории.
Луговской штаб с самого начала возглавлял товарищ Кондратьев.
В первый раз Кондратьев поднял знамя борьбы, когда надежды на победу не было никакой, и восстание действительно было подавлено уже через несколько дней.
Позже он опять и опять будоражил не только Милославку и Луговское, но и смежные волости. Всякий раз восстания подавлялись, а он начинал все сначала, пока наконец не укрепился окончательно партизанский район.
И вот этот-то штаб называл себя "временным"!
Однажды Брусенков пошутил, - сказал на каком-то совещании, что Луговской штаб - это временное правительство, только большевистское, а Кондратьев тут же ему и ответил:
- Товарищ Брусенков подозревает, будто большевистским может быть что-то плохое?
Брусенков сдаваться не захотел, снова засмеялся и сказал:
- Карасуковские - те хотят воевать за Советскую власть, только чтобы она была без коммунистов. А Луговские? За коммунистов - без Советской власти?
Кондратьев опять повторил:
- Брусенков подозревает, что...
В последнее время Брусенков невольно стал думать о том, что с приходом Красной Армии положение Луговского РРШ еще заметно укрепится именно потому, что нынче он - временный и районный, а главного штаба пошатнется, потому что он главный и уже успел объявить себя Советской властью.
Приехав в главный штаб, Брусенков прошел в свою комнату.
Сюда являлись заведующие отделами штаба, он передавал им бумаги со своими указаниями, а они ставили перед начальником разные вопросы.
Вопросы, в общем-то, были одни и те же: откуда взять? Откуда взять снаряжение, медикаменты, бумагу, писарей, фельдшеров, учителей, лошадей, повозки, чернила, хомуты?
Но как раз сегодня возник новый разговор: заведующий отделом труда и народного хозяйства доложил, что экспроприированные еще в июне - июле мастерские и заводы на нынешнее число произвели в общей сложности более пятисот пар пимов, тысячу двести сорок семь овчин, около тысячи аршин сукна, две тысячи с лишним пар меховых рукавиц, около восьмидесяти кубических сажен пиломатериалов, четыреста пеньковых кулей и семьсот шапок-ушанок.
Заведующие отделами тотчас начали делить все это добро. Коломиец, взглянув на Брусенкова пристально, просительно и преданно, сказал, что вообще все это должно поступить в распоряжение его отдела, что другие отделы и сами способны доставать, а призрение, оно на что способно? - только получать и распределять между призреваемыми!
