А на лице Зарудина сквозь напускные развязность и нахальство ясно выступала робкая тоска. Он сам чувствовал, что не надо было приходить; ему было стыдно и страшно: он не мог представить себе, как встретится с Лидой, и в то же время ни за что на свете не выдал бы этих чувств Волошину и не отказался бы от привычного самоуверенного, ничем не дорожащего мужчины, который может сделать с женщиной что угодно. Временами он прямо ненавидел Волошина, но шел за ним, как прикованный, не имея сил показать свою настоящую душу.
– Дорогая Марья Ивановна, – неестественно показывая белые зубы, сказал Зарудин, – позвольте вам представить моего хорошего приятеля, Павла Львовича Волошина…
При этом он угодливо, с неуловимо подмигивающей черточкой в самых уголках глаз и губ, улыбнулся Волошину.
Волошин поклонился, ответив Зарудину тою же улыбкой, но более заметно и почти нагло.
– Очень приятно, – холодно сказала Марья Ивановна. Скрытая неприязнь холодком скользнула из ее глаз на Зарудина, и осторожно чуткий офицер сейчас же это заметил. Мгновенно исчезла последняя его самоуверенность, и поступок их, окончательно потеряв игривую забавность, стал казаться ему невозможным и нелепым.
«Эх, не надо было приходить!» – подумал он и тут, впервые, ясно вспомнил то, о чем забывал, возбужденный обществом для него недосягаемо великолепного Волошина. Ведь сейчас войдет Лида!.. Ведь это та самая Лида, которая была с ним в связи, беременна от него, мать его собственного будущего ребенка, который так или иначе, а ведь родится же когда-нибудь! И что же он ей скажет и как посмотрит на нее?.. Сердце Зарудина робко сжалось и тяжелым комом надавило куда-то вниз.
«А вдруг она уже знает? – с ужасом подумал он, уже не смея взглянуть на Марью Ивановну, и весь стал ерзать, шевелиться, закуривая папиросу, двигая плечами и ногами и бегая глазами по сторонам. – Эх, не надо было идти!»
– Надолго к нам? – величаво холодно спрашивала Марья Ивановна Волошина.
– О, нет, – развязно и насмешливо глядя на провинциальную даму, отвечал Волошин и, вывернув ладонь, ловко вставил в угол сигару, дым которой шел прямо в лицо старухи.
– Скучно вам у нас покажется… после Питера…
– Нет, отчего же… Мне тут очень нравится, такой, знаете, патриархальный городок…
– Вот вы за город съездите, у нас места есть великолепные… И купанье, и катанье…
– О, непременно-с! – насмешливо подчеркивая «с», но уже скучливо воскликнул Волошин.
Разговор не вязался и был тяжел и нелеп, как улыбающаяся картонная маска, из-под которой смотрят враждебные и скучные глаза.
Волошин стал поглядывать на Зарудина, и смысл его взглядов был понятен не только офицеру, но и Санину, внимательно наблюдавшему за ними из угла.
Мысль, что Волошин перестанет думать о нем, как о ловком, остроумно нахальном человеке, способном на все, оказалась сильнее тайной боязни Зарудина.
– А где же Лидия Петровна? – с самоотверженным усилием спросил он, опять без нужды весь приходя в движение.
Марья Ивановна посмотрела на него с удивленной неприязнью.
«А тебе какое дело, раз не ты на ней женишься!» – сказали ее глаза.
– Не знаю… У себя, должно быть, – холодно ответила она. Волошин опять выразительно посмотрел на Зарудина. «Нельзя ли как-нибудь вытребовать Лидку эту поскорее, а то старушенция мало занимательна!» – мысленно сказал он. Зарудин раскрыл рот и беспомощно шевельнул усами.
– Я так много лестного слышал о вашей дочери, – осклабляя гнилые зубки, любезно нагибаясь всем корпусом вперед и потирая руки, заговорил Волошин сам, – что надеюсь иметь честь быть ей представленным?
Марья Ивановна скользнула взглядом по неуловимо изменившемуся лицу Зарудина и инстинктивно поняла, что именно мог слышать этот гнилообразный, наглый человечек о ее кристально чистой и нежно святой Лиде. Мысль эта была так остра, что мгновенно приблизила к ней страшное предчувствие падения Лиды и обняла беспомощным ужасом. Она растерялась, и глаза ее стали в это время человечнее и мягче.
«Если их не прогнать отсюда, – подумал в эту минуту Санин, – то они причинят еще много горя и Лиде, и Новикову…»
– Я слышал, что вы уезжаете? – вдруг спросил он, задумчиво глядя в пол.
Зарудин удивился, как не пришла ему самому в голову такая простая и удобная мысль.
«А!.. Взять отпуск месяца на два…» – мелькнуло у него в мозгу, и Зарудин поспешно ответил:
– Да, собираюсь… Надо бы отдохнуть, проветриться… знаете… Заплесневеешь на одном месте!
Санин вдруг засмеялся. Весь этот разговор, в котором ни одно слово не выражало того, что чувствовали и думали люди, вся его никого не обманывающая ложность и то, что все, явно видя, что никто не верит, продолжали обманывать друг друга, рассмешили его. И решительное, веселое чувство свободной волной прихлынуло к его душе.
– Скатертью дорога, – сказал он первое, что пришло ему в голову.
И как будто со всех слетел строгий, крахмальный костюм, все три человека мгновенно изменились. Марья Ивановна побледнела и стала меньше, в глазах Волошина мелькнуло трусливо животное чувство, превратившее его в насторожившегося зверька, а Зарудин тихо и неуверенно поднялся со своего места. Живое движение прошло по комнате.
– Что? – подавленным голосом спросил Зарудин, и голос его был тот самый, который не мог быть несвойствен ему в эту минуту.
Волошин испуганно и мелко засмеялся, острыми пугливыми глазками отыскивая свою шляпу. Санин, не отвечая Зарудину, с веселым и злым лицом, нашел шляпу Волошина и подал ему. Волошин раскрыл рот, и из него вышел тоненький придавленный звук, похожий на жалобный писк.
– Как это понять? – с отчаянием крикнул Зарудин, совершенно теряя почву. «Скандал!» – пронеслось в его помертвелом мозгу.
– Так и понимайте, – сказал Санин, – вы тут совершенно не нужны, и вы доставите всем большое удовольствие, если уберетесь отсюда.
Зарудин шагнул вперед. Лицо его стало страшно, и белые зубы оскалились зловеще и зверино.
– А-а… вот как… – проговорил он, судорожно задыхаясь.
– Пошел вон, – с презрением, коротко и твердо ответил Санин.
И в голосе его послышалась такая стальная и страшная угроза, что Зарудин отступил и замолчал, нелепо и дико вращая зрачками.
– Это черт знает что такое… – негромко пробормотал Волошин и поспешно направился к дверям, пряча голову в плечи.
Но в дверях показалась Лида.
Никогда, ни прежде, ни после, она не чувствовала себя такой униженной, точно голая рабыня, из-за которой на рынке разодрались самцы. В первую минуту, когда она узнала о приходе Зарудина с Волошиным и отчетливо поняла смысл этого прихода, чувство физического унижения было так велико, что она нервно зарыдала и убежала в сад, к реке, с вновь возникшей мыслью о самоубийстве.
«Да что же это!.. Неужели этому еще не конец!.. Неужели я совершила такое ужасное преступление, что оно никогда не простится, и всегда всякий будет иметь право…» – чуть не закричала она, заломив над головой руки.
Но в саду было так ясно и светло, так мирно жили там яркие цветы, пчелы и птицы, так голубело небо, так блестела у осоки вода, и так обрадовался фокстерьер Милль тому, что она побежала, что Лида опомнилась. Она вдруг инстинктивно вспомнила, что и всегда так же охотно и жадно бегали за ней мужчины, вспомнила свое оживление, которое напрягало все ее тело под взглядами этих мужчин, и потом совсем сознательно в ней пробудилось чувство гордости и правоты.
«Ну что ж, – подумала она, – какое мне дело… он так он… ну любила, теперь разошлись… И никто никогда не смеет меня презирать!»
Она круто повернулась к дому и пошла.
В дверях Лида появилась не такою, какою привыкли видеть ее чужие люди. Но как всегда, вместо обычной модной и вычурной прически, у нее на спине мягко спускалась толстая и пышная коса, вместо изящного изощренного туалета, на груди и плечах легко и просто была легкая кофточка, наивно показывавшая освобожденное прекрасное тело, и вся она, в этом милом, простом, домашнем виде была как-то неожиданно прекрасна и обаятельна.
Странно улыбаясь улыбкой, делавшей ее похожей на брата, Лида как будто спокойно перешагнула порог и сказала звучным и красивым голосом, с особенно милыми девичьими нотками:
– Вот и я… Куда же вы?.. Виктор Сергеевич, бросьте фуражку!..
Санин замолчал и с любопытным восторгом, широко открыв глаза, глядел на сестру.
«Это еще что!» – подумал он.
Какая-то внутренняя сила, и грозная, и милая, и непреоборимая, и женственно-нежная, вошла в комнату. Точно укротительница вошла в клетку разодравшихся диких зверей. Мужчины вдруг стали мягки и покорны.
– Видите ли, Лидия Петровна… – с замешательством проговорил Зарудин.
И как только он заговорил, мило жалкое, беспомощное выражение скользнуло по лицу Лиды. Она быстро взглянула на него, и вдруг ей стало невыносимо больно. Болезненно чувствительный оттенок физической нежности проснулся в ней, и мучительно захотелось на что-то надеяться. Но это желание мгновенно же сменилось острой животной необходимостью доказать ему, как много он сам потерял и как она все-таки прекрасна, несмотря на горе и унижение, которое он причинил ей.
