– Ничего я не хочу видеть! – и в самом деле почти закрывая красивые глаза, властно и несколько театрально произнесла Лида.
С Волошиным сделалось что-то странное: эта прелестная теплота, шедшая от едва прикрытого, нежного женского тела, открывшегося в неожиданной милой домашней красоте, разварила все его существо. Острый язычок мгновенно облизал его пересохшие губы, глазки сузились, и все тело под просторным светлым костюмом отекло в бессильном физическом восторге.
– Представьте же… – сказала Лида, через плечо поворачивая к нему большие девичьи глаза, мягко и своевольно оттененные ресницами.
– Волошин… Павел Львович… – пробормотал Зарудин.
«И такая красавица была моей любовницей!» – и с искренним восторгом, и с хвастливым чувством перед Волошиным, и с легким уколом сознания невозвратимой потери мелькнуло в нем.
Лида медленно повернулась к матери.
– Мама, вас там спрашивают… – сказала она.
– Мне не до… – начала Марья Ивановна.
– Я говорю… – перебила Лида, и в голосе ее неожиданно зазвучали слезы.
Марья Ивановна торопливо встала. Санин смотрел на Лиду, и ноздри его раздувались широко и сильно.
– Господа, пойдемте в сад… Тут жарко! – сказала Лида и, как прежде, не глядя, идут ли за ней, пошла на балкон.
Мужчины как загипнотизированные двинулись за ней, и было похоже, точно она опутала их своей косой и насильно ведет куда хочет. Волошин шел впереди, восхищенный и обостренный, позабыв все на свете, кроме нее.
Лида села под липой в качалку и вытянула маленькие ноги в желтых туфельках на просвечивающих черных чулках. В ней как будто было два существа: одно томилось от стыда, обиды и тоски, другое упрямо принимало сознательно возбуждающие позы, одну красивее и гибче другой. И первое с омерзением смотрело и на себя, и на мужчин, и на всю жизнь.
– Ну, Павел Львович… какое впечатление производит на вас наша глушь? – щуря глаза, спрашивала Лида.
Волошин быстро скрестил и потер пальцы.
– Такое, какое, вероятно, испытывает человек в глухом лесу, наткнувшийся на роскошный цветок! – ответил он.
И между ними начался легкий, пустой и насквозь лживый разговор, в котором все то, что произносилось вслух, было ложью, а все то, о чем умалчивали, было правдой. Санин молчал и слушал именно тот молчаливый и настоящий разговор, который без слов скользил по лицам, по рукам и ногам, по звукам голоса и его дрожи. Лида страдала, Волошин мучительно и неудовлетворенно наслаждался ее красотой и запахом. А Зарудин уже ненавидел и ее, и Санина, и Волошина, и весь мир, хотел уйти и не уходил, хотел сделать что-то грубое и курил папиросу за папиросой. И почему-то нестерпимая потребность, чтобы Лида открыто предстала всем, как его любовница, беспросветно зло надавила его мозг.
– И так вам нравится у нас, вы не жалеете, что покинули Петербург? – спрашивала Лида.
Быть может, эта пытка была мучительнее всего, и ей самой странно было, что она не встает, не уходит.
– Mais au contraire![1] – возражал Волошин, кокетливо разводя руками и наводя глаз на грудь Лиды.
– Без фраз! – с кокетливо повелительным жестом сказала Лида, и опять в ней боролись два существа: одно вызвало краску на лице, другое еще выпуклее и неуловимо бесстыднее выставило грудь навстречу обнажающему взгляду.
«Ты думаешь, что я очень несчастна… что я убита! Так на же, смотри! Вы таковы, так и я буду такой!» – с внутренними слезами мысленно говорила она Зарудину.
– О, Лидия Петровна! – с ненавистью отозвался Зарудин. – Какие уж тут фразы!
– Вы, кажется, что-то сказали? – холодно спросила Лида и, быстро меняя тон, опять обернулась к Волошину.
– Расскажите мне о петербургской жизни… У нас ведь не жизнь, а прозябание!
Зарудин почувствовал, что Волошин слегка усмехнулся в его сторону, и подумал, что Волошин уже не верит в то, что Лида была его любовницей.
«Ага, ага… так… хорошо!» – с невероятной злобой сказал он себе.
– Наша жизнь? О, эта знаменитая «петербургская жизнь»!.. Волошин легко и быстро болтал и производил впечатление маленькой глупенькой обезьянки, что-то лопочущей на своем пустом малопонятном языке.
«Кто знает!» – думал он, с затаенной надеждой глядя на лицо, грудь и широкие бедра Лиды.
– Могу вам дать честное слово, Лидия Петровна, что наша жизнь очень бледна и скучна… До сегодняшнего дня, впрочем, я думал, что и всякая жизнь скучна, независимо от того, где живет человек – в столице или в деревне…
– Будто? – полузакрыла глаза Лида.
– Что дает жизнь, так это – прекрасная женщина! А женщины больших городов, ах, если бы вы их видели!.. А знаете, я убежден, что если что когда-либо спасет мир, то это красота! – неожиданно, но считая это очень уместным, понятным и остроумным, прибавил Волошин.
На его лице установилось бессмысленное разгоряченное выражение, и он болтал срывающимся голосом, беспрестанно возвращаясь к одному и тому же, к женщине, о которой он говорил так, точно тайком непрестанно раздевал и насиловал ее. И Зарудин, подмечая это выражение, вдруг почувствовал смутную ревность. Он краснел и бледнел и не мог стоять на месте, неровно и странно переходя с места на место посредине аллеи.
– Наши женщины так похожи одна на другую, они так исковеркались и ошаблонились!.. Найти что-нибудь, способное вызвать действительное преклонение перед красотой… не то, знаете, специфическое чувство, а действительно чистое, искреннее поклонение, какое испытываешь перед статуей, в больших городах невозможно!.. Для этого надо пуститься именно в глушь, где жизнь – еще нетронутая почва, способная давать пышные цветы!
Санин невольно почесал затылок и переложил ногу на ногу.
– А к чему им здесь и расцветать, когда их рвать некому! – возразила Лида.
«Ага! – с интересом подумал Санин. – Вот куда она ведет!..»
Ему была ужасно интересна эта грубовато тонкая игра чувств и желаний, и ясно, и в то же время неуловимо развертывающаяся пород ним.
– То есть?
– Ну да, я говорю серьезно! Кто срывает наши печальные цветы? Что это за люди, которых мы делаем своими героями! – вырвалось у Лиды совершенно искренно и трогательно грустно.
– Вы к нам безжалостны! – невольно отозвался на скрытые нотки ее голоса Зарудин.
– Лидия Петровна права! – с одушевлением поддержал Волошин, но сейчас же спохватился и трусливо оглянулся на Зарудина.
Лидия захохотала, и ее горящие местью и стыдом и тоской глаза грозно и печально впились в лицо Зарудину. А Волошин опять болтал, и слова его сыпались, прыгали и дробились, как стая каких-то чепушистых уродцев, Бог весть откуда набежавших сюда.
Уже он говорил о том, что женщина с прекрасным телом может, не возбуждая грязных желаний, появляться на улицу голой, и видно было, как хотелось ему, чтобы этою женщиной была Лида и чтобы голой появилась она именно для него.
А Лида смеялась, перебивала его, и в ее высоком смехе слышался стыд и слезы обиды и тоски.
Было жарко, и солнце высоко и прямо смотрело в сад, и листья тихо-тихо покачивались, точно волнуясь знойными, но скованными ленью желаниями. А под ними хорошенькая, молоденькая беременная женщина с тайными слезами и муками старалась отомстить за поруганную страсть и чувствовала, что это не удается, и страдала бессильным стыдом; один слабосильный, трусливый самец мучился в потугах высказываемого и скрываемого сладострастного желания, а другой страдал от ревнивой и унижающей злобы.
Санин сидел в стороне, в мягкой и зеленой тени липы, и спокойно смотрел на них.
– Однако нам пора, – наконец не выдержал Зарудин. Сам не зная почему, он чувствовал во всем – в смехе, в глазах, в дрожи пальцев Лиды – скрытые удары по лицу, и злоба к ней, ревность к Волошину и физическая тоска безвозвратной потери истомили его.
– Уже? – спросила Лида.
Волошин, сладко жмурясь, улыбался и тонким языком облизывал губы.
– Что делать… Виктору Сергеевичу, очевидно, нездоровится, – насмешливо, воображая себя победителем, сказал он.
Они стали прощаться. Когда Зарудин наклонился к руке Лиды, он вдруг шепнул:
– Прощай!
Он сам не знал, зачем это сделал, но никогда так не любил и не ненавидел Лиду, как в эту минуту. И в душе Лиды ответно что-то замерло и задрожало, в желании расстаться с грустной и нежной благодарностью за пережитые вместе наслаждения, без всяких местей, злоб и ненавистей. Но она подавила это чувство и ответила безжалостно и громко:
– Прощайте!.. Счастливого пути, Павел Львович, не забывать!
Слышно было, как Волошин нарочно громче, чем нужно, сказал:
– Вот женщина, она опьяняет, как шампанское!..
Они ушли, а когда шаги их стихли, Лида села в качалку, но совсем не так, как прежде, а сгорбившись и вся дрожа. Тихие, какие-то особенно трогательные девические слезы полились у нее по лицу. И почему-то Санину припомнился трогательно задумчивый образ русской девушки, с ее пышной косой, безотрадной жизнью и кисейным рукавом, которым она тайком где-нибудь, по весне, над обрывом разлива, утирала свои слезы. И то, что этот старинный наивный образ был совсем не свойствен обычной Лиде, с ее модными высокими прическами и изящными кружевными платьями, особенно было трогательно и жалко.
