печь полчаса шла тихим ходом?
Следовал какой-либо правдоподобный ответ. Например:
— Запоздали ковши. И вот пришлось…
— Ковши? Из-за чего? Вы это выяснили?
— Подъездной путь не принимал. Тут, Александр Леонтьевич, у нас…
Не дослушав, Онисимов словно огревал кнутом:
— Врете! Дела не знаете! Вчера ни одну печь на тихий ход не переводили.
Таким приемом сбив, что называется, с катушек подчиненного, вступившего было на стезю вранья, Онисимов затем уже легко вытягивал из него правду, заставлял выкладывать, открывать истинные грехи производства.
Подобного рода западня, однако, не всегда срабатывала. Как-то Головня-младший стоял перед Онисимовым в пирометрической будке доменного цеха Кураковки… Пожалуй, это была первая их встреча. Нет, Онисимов с ним познакомился раньше, еще не будучи наркомом стального проката и литья, кажется, в тридцать девятом году. Да, да, в тридцать девятом. Головня Петр ему сразу не понравился, показался зазнайкой, фанфароном, выскочкой.
В памяти без какой-либо логической последовательности живо возник тот давний час. Августовская теплая ночь. Москва утихла. Ушли в парки на ночевку последние трамваи и автобусы. На перекрестках погасли, отдыхают светофоры. Спят москвичи. Однако светятся кремлевские окна — машина Онисимова тогда как раз проезжала мимо. И продолжается рабочий день или, если угодно, рабочая ночь наркомов, замов, начальников отделов и главков, помощников, секретарей.
Онисимов, в ту пору нарком танкостроения, едет на площадь Ногина к наркому металла, чтобы предъявить серьезнейшие свои претензии относительно качества стали, поставляемой танковой промышленности. Правда, нарком металла в отъезде, а на хозяйстве остался — таково привычное, вошедшее в обиход служилого круга выражение — его первый заместитель Алексей Головня, сильный работник, знающий дело металлург, несклонный, как известно Онисимову, бросать слова на ветер.
Уже несколько погрузневший — давало себя знать сидячее житье-бытье — Алексей Головня в зеленоватой коверкотовой куртке прохаживался по кабинету и сразу же, едва Онисимов растворил дверь, пошел к нему. Когда-то в институте они были однокурсниками, но дружеское «ты» меж ними затем не удержалось. Быть может, переходу на «вы» способствовал свойственный Онисимову отпечаток или налет официальности, как бы отстранявший любые, не относящиеся к делу разговоры, налет, столь же для Онисимова характерный, как и его белый накрахмаленный воротничок.
Ступив в кабинет, Онисимов увидел, что в сторонке на диване сидит кто-то — загорелый, худощавый, молодой, не посчитавший нужным встать, когда вошел нарком танкостроения. Основательно пожав маленькую, почти женскую руку Онисимова, Алексей Афанасьевич кивком указал на сидевшего:
— Это мой брат Петро. Директор Кураковки.
Тот наконец-то соизволил встать. Стоял и посматривал с улыбкой на аккуратнейше причесанного, со втиснутой в плечи головой, зеленоглазого наркома. Эта улыбка, неведомо, что означавшая, показалась Онисимову неуместной. Щенок! Что он испытывал в минувших страшных тридцать седьмом, тридцать восьмом? Как раз в эти времена в газетах много писали о старике доменщике Головне, а кстати, и о его сыновьях — инженерах, тоже избравших доменную специальность. И вот… Конечно, старый рыжий Головня и старший его сын заработали известность. А младший, еще ничем себя не показавший, тоже, не угодно ли, принадлежит к династии. И, пожалуйте, уже директор!
Острыми зрачками Онисимов еще на миг вгляделся в Головню-младшего. На загорелом лбу белеет шрамик — наверное, метка драчуна. В отличие от брата нос не круглый, не картошкой, а тонкий, с горбинкой, как у отца. Однако глаза у братьев схожи — того цвета, который нередко зовется голубым, не лазоревые, ярко-небесного оттенка, а скорей пепельные, синевато-серые. Ворот легкой светлой рубашки младшего распахнут, цвет лица и шеи искрасна-коричневый — это не только печать южного знойного солнца, но и въевшаяся в кожу, ничем не отмываемая, мельчайшая рудная пыль, что выносится из старых, доживающих век домен. Да, возможно, труженик. Но слишком вольно держится. Небрежно встрепаны русые с рыжинкой волосы. Мог бы хоть привести волосы в порядок. И застегнуть сорочку. И этак самоуверенно не улыбаться.
Отвернувшись, Онисимов зашагал к столу. Алексей Афанасьевич с вопросительной интонацией произнес:
— Брат пока, пожалуй, прогуляется.
— Зачем? Мне он не мешает. Какие-либо особые секреты я обсуждать не собираюсь.
Сев, раскрыв портфель, Онисимов без околичностей перешел к делу. Как всегда пунктуальный, он выложил, предъявил Алексею Афанасьевичу тщательно подобранную документацию: лабораторные анализы, результаты испытаний, фотоснимки шлифов забракованной стали. И акты, акты, свидетельствующие, что целые партии листа, или осевой заготовки, или металла других профилей не пригодны, не отвечают кондициям, высоким требованиям танковой промышленности.
Алексей Афанасьевич, тяжко вздыхая, прочитывал бумагу за бумагой. И не пытался что-либо оспаривать. Ему-то было известно, сколь расстроена работа металлургии после того, как почти все директора, да и многие ближайшие их соработники безвестно сгинули, скошенные арестами. Предстояли огромные усилия, чтобы снова внести четкость и ритм в производство, поднять и наладить выпуск годного металла.
Продолжая разговор, Онисимов стал язвительно высмеивать скоростные плавки у так называемых сталеваров-рекордистов.
— Эти ваши знаменитости выдают не сталь, а какую-то кашу. Какой-то суррогат. Перегружают ванну. И заменяют отсебятиной технологическую дисциплину. Конечно, вчерашние ура-рыцари, неучи в технике, могли допускать сие, но мы-то, слава богу, технической грамоте обучены.
«Вчерашние ура-рыцари». Онисимов этак назвал блестящее созвездие директоров, выдвинувшихся в начале тридцатых годов и затем, совсем недавно, со сталинской безжалостностью почти сплошь истребленных, созвездие, участь которого он и сам едва не разделил.
Однако не разделил же! В своих тогдашних раздумьях о совершившемся, Онисимов склонялся к мысли, что уцелел закономерно. В чем же, как он полагал, эта закономерность? Конечно, сыграла некоторую роль его вкоренившаяся, ставшая второй натурой преданность Хозяину, нерассуждающая готовность исполнять любое слово Сталина, — в такого рода исполнительности Онисимов находил высокое удовлетворение, наслаждение, но все же одно это, вероятно, его бы не спасло. Не однажды ему думалось, что, к своему счастью, он вовремя успел получить техническое образование, стать прокатчиком-специалистом. А топор репрессий снес, свалил хозяйственников, ни черта, собственно — так с присущей ему категоричностью мысленно он формулировал, — в технике не смысливших, никакой специальностью, кроме политики, не обладавших. Организаторы производства, они, как не раз убеждался Онисимов, лишь весьма неконкретно, смутно знали заводское дело, производство, которым руководили. Бег времени сделал их ненужными. И, наверное, опасными. История слишком хорошо их обучила тонкостям политической игры. Им на смену пришли люди совсем другого профиля, в большинстве молодые техники, вместе с которыми шагнул через порог лихолетья и он, инженер Онисимов. Правда, в такую схему многие факты не укладывались. Онисимов все же ею в ту пору удовлетворился. Никому не высказав эту самобытную свою теорийку, он затем вообще перестал думать на такие темы. К философствованию он не приспособлен. Его дело — работать, точно,
