С завтрашнего дня вместо занятий вы будете стоять на плацу -- при позорном столбе до тех пор, пока не извинитесь перед Колледжем. Я знаю, что в ваших краях идет ужаснейшая война католиков с протестантами, но проклинать за нее ваших Учителей, по меньшей мере, - Бесчестно.
Засим -- жду вашего извинения".
Я щелкнул каблуками в ответ и вышел вслед за двумя дюжими надзирателями из столовой. Мне так сильно хотелось кушать, что -- ноги подкашивались. Но я вспоминал сладковато-тошнотный запах паленого мяса в Озолях и трупики маленьких девочек со вспоротыми животами. Я теперь не мог извиниться пред сими католиками даже на смертном одре. С голоду.
С того самого ужина и по сей день я чую себя -- лютеранином.
Карцер располагался в огромной землянке, в коей в теплое время хранили продукты, чтоб они не испортились. Зимой же здесь было страшно холодно. Мне дали два теплых, шерстяных одеяла и я ими замотался, как кукла. Пара сухих, ржаных сухарей, да кувшин холодной воды, на коей уже стал появляться ледок, не спасли меня от мук голода, а надзиратели нарочно принялись греметь ложками, да вонять тушеной говядиной и картошкой с подливой из слив.
Иной раз сии мучители нарочно подходили к окошку в двери, стучали ложкой по котелку и звали меня:
- "Эй, лютеранин! Поди сюда, скажи молитву и ешь на здоровье!"
- "Ты не понял, Болек, ты не тем его завлекаешь -- эти свиньи не жрут говядины, им подавай только свинину! Эй, ты, жиденок -- хочешь свининки?! Хрю, хрю -- сволочь!"
- "Нет, правда, мы дадим пожрать -- скажи только "Anne Domini", или что-то еще, а?!"
Так они развлекались всю ночь -- видели в окошко, что я не сплю, а я сидел, сжавшись в комочек, и думал -- что было на уме у моего дедушки, когда курляндцы взяли его в плен и приговорили к четвертованию? Что думал мой прапрапрапрадед Иоганн, когда его -- мальчиком выводили из пылающей Риги, чтоб жить на болотах -- до того дня, пока он не прогнал поляков с нашей земли?
Каково ему было в первый раз съесть слизняка, да лягушку, ибо нормальная еда раздавалась лишь детям, да женщинам на сносях?
Я сидел и мучил себя такими вопросами и в какой-то момент стены карцера вдруг раздвинулись и ко мне вдруг сошли и Карл Иоганн -- "Спаситель всех протестантов", и Карл Александр - "Освободитель", и несчастный Карл Юрген, убитый в Стокгольме, и Карл Иосиф -- первый владетель русской Лифляндии.
Они сидели со мной и рассказывали, - как это было в их время и чего стоило: кому воевать с всесильной Курляндией, кому прокормить целый народ на бесплодных болотах, а кому и -- перед лицом палача не отказаться от своих слов... И с каждой минутой, с каждым их словом я становился сильней и взрослей, а голод и холод отступались от моего бренного тела.
Когда наутро мучители отворили дверь карцера, они не поверили ни глазам, ни рассудку -- по их рассказам (и донесениям, сохранившимся в архивах Колледжа) глаза мои стали необычайно покойны и -- совершенно не детски. Я был очень бледен, но уже -- при полном параде, - готовый стоять хоть всю жизнь на часах "при позорном столбе". Потом мне признались, что сам Аббат Николя, увидав меня у столба, сказал своим людям:
- "Этот не извинится. Надо что-то придумать, чтоб и нам спасти свою Честь, и Государыня не взбеленилась, что мы тут морим морозом, да голодом ее любимого внука. Черт побери, она даже Александра Павловича не называет "любимым", а вот этого жида-лютеранина..!
Я, кажется, начинаю понимать -- за что!"
Пока они так совещались, прошло время занятий, обеда, свободного времени, полдника, прогулки и ужина. После каждых пятидесяти минут стойки навытяжку, мне дозволялось правилами десять минут посидеть в караулке и попить горячего чаю перед печью-голландкой. (В противном случае -- я замерз бы еще до обеда!)
Интересно, что если в первый раз охранники (из вольнонаемных русских) даже не шелохнулись, чтоб пустить меня ближе к огню, а чашку я мыл себе сам, ближе к обеду один из них подвинул мне кусок сахару и ломоть хлеба с маслом. Слезы едва не навернулись мне на глаза и с тех самых пор я считаю русских людей -- самыми отзывчивыми людьми на свете. (Латыши б не простили врага, а тут...)
Ближе к ужину русские мужики уже нарочно грели для меня чай и сластили его ровно по вкусу. Тайком от начальства они наварили картошки и я потихоньку жевал ее с маслом и солью -- божественная еда! Пару раз они пытались заговорить со мной, советуя "не лезть в бутылку". Я же отвечал им, что сие -- "Вопрос Веры".
Они сразу же начинали злиться, но к вечеру я стал заставать их за спорами -- почему на Руси такие Порядки? И самые злые из них ругались и говорили:
- "Немцы вон - почитают Веру Отцов, а мы? Православные християне, а прислуживаем всяким католикам! Тьфу, пропасть!" -- и кляли себя, как скотов и предателей. (Меж ними не обошлось без доносчика и на другой день тем -двоим, самым злым мужикам иезуиты дали расчет. Мне стоило огромных трудов написать матушке и вскоре этих двоих вернули в Колледж -- моими телохранителями.)
Самое страшное случилось после вечерней поверки. К тому времени весь Колледж уже побывал предо мной: малыши строили рожи, ругались и плевались исподтишка, ребята постарше грозили по-всякому, Кураторы хмурились и шептались между собой.
Когда стало темнеть, ко мне подошла группка старших ребят. Я не видел их лиц по причине "ливской болезни" и от этого мне стало страшно -- я слышал, как они еле слышно уговариваются лишить меня Чести. На содомский манер.
Если бы они кричали, иль угрожали -- это было б не страшно. Но они обсуждали сие спокойными ровными голосами и отвергали разные планы -там-то, по их мнению, нас могли увидать надзиратели, в ином месте трудно было привесть "москалей" и так далее...
Я не знал латыни и греческого, но уже хорошо понимал польскую речь. И я по построению фраз и всему прочему чуял, что это -- родовитые шляхтичи -истинные Хозяева сего места. Все в Колледже крутится согласно их желаньям и планам. Они нарочно стоят тут - предо мной, ибо знают, что лифляндцы больны "куриною слепотой" и я не узнаю их, случись нам вдруг встретиться!
Окончательно же меня убедило в том, что это -- не шутки, - их планы по сему грязному действу. Они ни разу не предложили друг другу (даже в шутку) "баловаться его задницей", но сразу решили, что насиловать будут - русские прихлебатели. "Москали это любят!"
Смертный холодок пробежал у меня по спине. Что я мог -- десятилетний против толпы пьяных, возбужденных подонков, действующих по приказу? Ниже я доложу все подробности отношения к мужеложцам как в русской армии, так и в Лифляндии. Здесь же достаточно указать, что мне было проще повеситься, чем с таким-то позором являться в родную Ригу!
Я не хочу марать мой Колледж, но в любом заведении, где содержатся только мальчики, бытует эта зараза. И везде, где есть сия гадость, находятся люди, кои...
В общем, - не отдавайте детей ни в какое учение, если там уже не учатся их кровные родственники! И чем родни больше, тем ребенку жить -- проще. Я не хочу вас пугать, но... Запомните сей совет.
Когда поляки ушли, я еще долго стоял и трясся, как заячий хвост. А потом я вдруг увидал в кромешной тьме всех моих предков и они смотрели на меня осуждающе...
И я подумал, - какого черта? Вот сделают меня "девочкой" -- тогда и буду плакать, да думать, как с отцом объясняться. Сейчас же нужно решить -что делать в такой ситуации. Мне было десять лет и я не мог тягаться в прямом бою с большинством воспитанников -- особенно русских. Но самое страшное было -- не это. Я ничего не видел в сгущающихся зимних сумерках. Мне нужен был прежде всего -- свет. И я придумал, как я его получу.
Теперь нужно было решиться с оружием. Я стоял у столба с незаряженным мушкетом, который нещадно оттягивал мне плечо. Мушкет был без штыка и я не мог воспользоваться им, как пикой. А на то, чтоб размахнуться им, как дубиной, у меня в десять лет -- не было сил. К тому ж я не сомневался, что ко мне прибудут здоровые парни, наученные в Колледже уклоняться от прямого удара дубиной и палкой. А в рукопашной у меня не было шансов...
И тут меня осенило...
Во время очередной отлучки, я попросился у русских охранников "до ветру", а сортир стоял рядом с карцером. (Это чтоб пленники в наказание получали и запахи!)
Солдат довел меня до сортира и... Я отворил дверь, он из деликатности отвернулся, а я прошмыгнул в карцер. Там я сказал дежурному, что меня посылали за теплым -- мол, настоятели решили, что я за свои проступки буду дежурить всю ночь. Он обалдел от такого известия, похоже что -- пожалел меня и пропустил в камеру. А там уже были сложены все мои вещи, - во время обеда кто-то из Кураторов подошел к моему посту и сказал, что мои вещи принесли в карцер. Настоятели не хотели, чтоб я отныне общался с католиками.
Он не подчеркнул это, но я по сей день думаю, что Наставники, отвечая за меня перед Государыней, боялись именно чего-нибудь мужеложеского. Ночью-то они не смели зайти в наши палаты...
