На подъезде к Чикаго вспомнил тот год, когда я учился там на операторских курсах у одного итальянского гения. И старушку Пегги, с которой у нас был нежный роман. И то утро, когда мы с ней забрели в Чикагский зоопарк. Было ещe очень рано. Звери только-только просыпались. Но вдруг, в обезьяннике, на звук наших шагов, к передним прутьям решeтки вышел чeрный гиббон. Он не мог пропустить первых зрителей. И тут же начал представление - для нас двоих. Да, это был артист высокого класса.
Он повисал на своей длинной меховой лапе, раскачивался и перелетал в другой угол клетки. Он строил рожи, ел собственную ногу, расхаживал, заложив лапы за спину, сверкал розовым задом.
А потом он извлек откуда-то дамские трусики. И начал свой коронный номер. Практически было не очень важно, что он с ними проделывал. Он мог просунуть в них голову и жалобно хлопать глазами. Мог приложить к груди. Мог вытирать ими плечи и колени. Мог сунуть в рот и мотать головой. Всe было неодолимо, бессовестно, оглушительно смешно.
Старушку Пегги перегибало от смеха до земли. Да и я весь облился слезами. Мы уходили от клетки гиббона, шатаясь и держась друг за друга. Аплодировали и махали ему руками. А он просовывал голову между прутьев и испускал призывные крики. Будто хотел сказать: "Куда же вы?! У меня есть ещe в запасе парочка трюков. Большой успех у публики! Не уходите. Так скучно по утрам одному!"
Я всe обещаю себе и всe не соберусь открыть зоологическую энциклопедию и почитать подробно про гиббонов. Интересно, моногамны они или нет?
Конечно, следующим номером должны идти признания, которые излила на меня
Диана - защитница животных
- "У тебя совсем нет чувства сострадания! - говорят они мне. - Тебе никого не жалко". Это у меня-то?! Да у меня в сердце столько сострадания, что оно готово разорваться каждую минуту. Но только не к вам - трупоедам несчастным. А к невинным, доверчивым, красивым животным, которых вы миллионами режете, колете, жарите и жрете каждый день.
Когда я вижу на экране телевизора какую-нибудь авиакатастрофу или пожар, или как жертвы наводнения бредут, завeрнутые в одеяла, у меня в душе прокатывается только волна злорадства.
"Так и надо! так и надо! - хочется крикнуть мне. - Ах вы, несчастные страдальцы! А пока у вас всe было хорошо, задумывались вы хоть раз над тем, что чувствовала ваша баранья отбивная, когда ей перерезали горло? Как вспыхивают болью коровьи глаза под ударом электрического тока? Как бежит по двору обезглавленная курица - вспоминали вы, обгладывая еe крылышко?"
Или эти модницы в лисьих шубах! Вот она поднимается от лимузина по ступенькам ресторана - а то и церкви! - и, конечно, у неe и мысли не мелькнeт об этих прелестных пушистых существах, убитых ради еe тщеславия. Или о лисятах, оставшихся умирать в холодной норе. Да, маска страдания часто будет видна на этом лице. Но это потому, что на нeм просто отпечатались все ступени успеха, о которые она колотилась, карабкаясь наверх, к этой шубе, к лимузину, к особняку со слугами. И, глядя на такое измученное лицо, я снова думаю: "Так и надо, так и надо! Вот оно - возмездие". А, кстати, замечали вы, что животные красивы и в старости, а люди, как правило, - ужасны? И почему? Потому что лица наши - это летопись наших преступлений.
Нет, конечно, я не одобряю тех фанатиков, которые бьют стекла в лабораториях, где ставят опыты над животными. И тех, которые шлют учeным письма с бритвенными лезвиями. Тогда уж пришлось бы начинать кампанию террора против всех фермеров, охотников, мясников.
Хуже того - я и сама не сумела стать настоящей вегетарианкой. Вид телячьей печeнки, шипящей на сковородке, может свести меня с ума. Ничего не поделаешь результат воспитания. Если ты росла в кровожадном обществе, трудно вырваться потом из него, трудно стать другой. Из-за этого я живу как бы в состоянии постоянно совершаемого преступления. Но могу вам признаться - я почти полюбила это состояние, научилась упиваться им. Да, да! Пожирая индюшачью ногу, я наслаждаюсь не только ею, но и сознанием отвратительного кровавого злодеяния, в котором я соучаствую.
Ментальность уголовницы! - оказывается, в ней скрыт мутный источник какой-то душной радости. Оказалось, что вкус отбивной слаще, когда к нему добавлен привкус преступления. Любой запрет манит меня нарушить его, обойти, поехать на красный свет. Украсть плитку шоколада в магазине, выкурить закрутку марихуаны, смухлевать с налогами - во всeм этом есть скрытый восторг и нарушения, и возмездия. Ваше бессердечное общество не заслуживает ничего другого. И в "Оленьей горе" мне так хорошо именно потому, что каждая минута жизни здесь - это чистое и упоительное беззаконие. Жизнь в разбойничьем стане.
А вы? Вас что привело сюда? Расскажите о себе... Вы были женаты? Разведены? Хотели бы снова жениться? Если бы пришось выбирать, какую вы предпочли бы жену: верную и нелюбящую или любящую и неверную? Вдруг мы найдeм что-то общее. Ведь есть преступления, для которых необходимы, как минимум, два участника. Кто знает... Вот, допустим...
Стоп! Не буду засорять ваш слух своими ответами. Да, я пытался как-то утешить старушку Диану, смягчить еe горечь. Но, боюсь, скорее она сумела заразить меня своими чувствами. Я смотрю сейчас на покрытые ночью холмы Огайо, пролетающие за окном. И о чeм я думаю? О том, сколько сотен оленей, мирно спящих сейчас в этих лесах, завтра будут сбиты грузовиками на дорогах. И останутся лежать на обочине, уставив в небо свои прекрасные остекленевшие глаза.
Тема смерти естественно влечeт за собой новеллу-притчу, которую можно назвать
Умирающий Эдгар
- Поверьте (рассказывает миссис Н., та самая, с которой у меня почти завязался недозволенный отпускной роман), уж я-то знаю толк в приемчиках, которыми люди умеют вызывать интерес к себе. Я писала статьи на эту тему и даже выпустила книгу. Которая, между прочим, две недели продержалась в списке бестселлеров. Называлась "700 невинных способов привлечь к себе внимание после 70-ти". В основном я описывала приемчики своих двух бабушек, которые были большие мастерицы этого дела. Но поверьте, раскупали еe не одни только семидесятилетние. Однако даже в этой книге я не опустилась до заигрываний с темой смерти. "Я умираю!" - конечно, на такие слова обернутся все головы. Но это же дешeвка, запрещенный ход. Слишком легко.
А Эдгар был в нашей компании не очень заметной фигурой. Талантами не блистал, зарабатывал мало. Женщины не принимали его всерьeз. Но, конечно, когда у него открылась неизлечимая опухоль в мозгу, все кинулись к нему с сочувствием. Устраивали специально для него домашние концерты, вывозили на прогулку в океан. А он хирел и таял у нас на глазах. Врачи давали ему три-четыре месяца жизни.
Друзья не знали, как отвлечь его от печальных мыслей. Постоянно спрашивали, чем ему можно помочь, чего бы ему хотелось. Но он вдруг взял и однажды устроил им истерику. Закричал: "Хватит лицемерить! Всe это пустые слова! Знаете прекрасно, что я не решусь попросить ни о чeм серьeзном, вот и растекаетесь со своим елеем. Ничего она не стоит - ваша доброта, когда вы так уверены, что вам не грозит расстаться ни с чем существенным".
Об этом рассказал мне возмущeнный муж. Он вернулся с очередных посиделок у постели Эдгара полный праведного гнева. "Знаешь, чего потребовал этот зажившийся подонок? Этот плотоядный полутруп? Чтобы каждый из нас (ну, почти каждый) уступил ему на одну ночь свою жену. Каков сукин сын - придумал себе красивое прощание с жизнью. Мы, конечно, взбеленились. Он испугался, стал оправдываться. "Что, мол, тут сердиться. Вы спросили о моeм последнем желании - я честно ответил. Но готов умереть и с невыполненным желанием... Не я первый, не я последний..." Свернуть бы ему шею! Да уж ладно, раковые клетки справятся со своим делом и без нас".
Странная вещь - эта история не вызвала во мне никакого возмущения. Наоборот - неясное волнение поселилось в сердце. "Вот, - думала я, - значит, он питал к нам сильные чувства все эти годы. Таил. И только перед смертью осмелился сознаться".
Я боролась с собой несколько дней, но потом не выдержала - позвонила ему. "Это правда, Эдгар? - спросила я. - То, что рассказал мне муж?" И тут его будто прорвало.
Он стал вслух вспоминать, как увидел меня в первый раз. Что было на мне надето, что я говорила, как подала ему стакан яблочного сидра. Затем потекли всякие эпизоды наших сборищ, в которых мы оказывались рядом, о чeм-то болтали, шутили. И однажды нам было так хорошо и весело друг с другом, что все, хотя и были сильно под хмельком, обратили на нас внимание. А мой муж потом даже спросил его: "Послушай, что у тебя с моей женой?" И он, осмелевши от вина, брякнул в ответ: "К сожалению, ничего". Он читал мне стихи, которые выписывал для меня, но так и не решился послать.
В общем, разволновал меня ужасно. Но вдруг я спохватилась и спросила:
- Эдгар, а ведь ты и остальным скажешь то же самое? Если они позвонят?
И он на это вдруг прокричал с какой-то горькой убеждeнностью:
