Звонарь кизаловского храма, покончив с гулкой своей работой, угрюмо покосился на Федора и молча полез со звонницы вниз. Скрип деревянных ступеней вскоре стих. Давно погасли огни в нахохлившихся избах. Попрятались по конурам собаки, запуганные до онемения. Лишь за деревней журчала вода у мельницы.
Федор провел ладонью по перилам звонницы.
- Ладно тесано, - пробормотал он и тронул обух топора, воткнутого за пояс.
Но глаз при этом не сводил с белого камня в дальнем конце раскинувшегося внизу кладбища.
Днем Федор побывал на могиле. "Петр Плогойовит" - гласила резная латынь на камне. Ну и прозвище, поди выговори! Как тут не залютовать. Вот и изгалялся Петр уже четырнадцать дней над бывшими соседями. Приходил по ночам и душил. Девять человек увел за собою. Смятенные кизаловцы послали слезное прошение в Градиш, к королевскому штатгальтеру, моля разрешить им выкопать труп Петра и предать огню. В ответ им неспешно сообщали, что едет де к ним следственная комиссия из епископской консистории, с намерением ясно во всем разобраться.
Комиссия ехала. Петр по ночам ходил. Забредал он и к бывшей супруге, требовал отчего-то обуви своей, но не тронул обезумевшей от страха бабы, сбежавшей на следующий день куда глаза глядят.
- Озорник же ты, Петра, - проговорил Федор, прислушиваясь к вою ветра, приглядываясь к неверным кладбищенским теням.
Нет, неколебимо стоял белый камень и недвижно лежал под ним до поры до времени неуспокоенный Плогойовит. А правее и ближе возвышался крест над могилой недавно скончавшегося приходского священника.
Зябко передернувшись, Федор живо представил себе застывшую на обочине дороги громадину кареты Поссевина. Хитрый иезуит, поди, строчит донесения папе. Укутался в полог, уткнулся крючковатым носом в затейливо выведенные строки, и скрипит, скрипит пером, плетет интригу. Эх, устроиться бы сейчас супротив, да под скрип колес и завести неспешную беседу с ловким дипломатом...
Петр возник над могилой внезапно, поистине из-под земли вырос. Неловко дергая руками, приземистая фигура принялась высвобождаться из светлеющего в полумраке савана. Вскоре, оставив хламиду на камне, Петр двинулся среди могил к кладбищенской ограде. В притихшей и затаившейся деревне с трепетом и смертным томлением ждала своего часа новая жертва...
Выждав, пока Плогойовит скроется из виду, Федор перекрестился и деловито устремился вниз. Проходя по храму, вновь подивился скамьям. Нешто можно пред Богом сидеть? Прям, как в кабаке, прости Господи!
Где-то в деревне, не выдержав, взвыла собака, ей отозвалась другая.
А вот дверь из храма оказалась на запоре, хоть и был давеча уговор со звонарем. Тот, видать, с перепугу обо всем и забыл. Федор навалился плечом. Тяжелая дверь дрогнула, но замок оказался прочным. Свирепо бранясь под нос, Федор сунул лезвие топора под дверь и ухватился за топорище. Махина со скрежетом снялась с петель. Федор не успел ее удержать, и она, заваливаясь на бок и разворачиваясь по дужке замка, ахнулась наружу. На лязг и грохот дружным истеричным лаем ответила вся деревенская псарня, находя выход своему страху. Федор же огромными скачками помчался к могиле, стремясь успеть завладеть саваном.
Должно быть и покойник почуял неладное. Едва успел Федор взлететь обратно на колокольню, как внизу уже замаячила, затопталась нелепая обнаженная фигура, мыкаясь на могиле вокруг камня.
Федор перевел дух, поднял над головою саван, как хоругвь, и громко выкрикнул:
- Ай, потерял что, мил человек?
Покойник застыл на месте, затем медленно повернул голову, устремляя темные впадины глаз на звонницу. Выглянул месяц. В мертвенно-бледном свете лик Петра казался искаженным злобой. До Федора донеслось тихое, но отчетливое, словно прямо в ухо проговоренное:
- Отдай... Не твое.
- А и отдам. Отчего не отдать? Вот коли сюда заберешься, так и отдам, - весело отозвался Федор. - Да только слышал я, что ваш брат не силен ввыси, а все больше под землей. И то сказать, самое вам там место, с кротами, да червями.
Покойник, не отвечая и не опуская головы, двинулся короткими быстрыми шажками к сломанным дверям храма. На пороге остановился. То ли в нерешительности, то ли дивясь такому обращению со входом в святое место. Но вскоре босые ступни его бойко зашлепали по каменным плитам храма. А вот и ступени, ведущие к звоннице, заскрипели. Из темного квадрата проема показалась бледная обнаженная рука.
- Отдай...
- Н-на, - хакнул Федор, опуская обух топора на появившуюся голову.
Удар пришелся в лоб. В краткий миг до последовавшего падения тела успел рассмотреть Федор, как на мгновение распахнулись смеженные веки и устремился на него взгляд ледяной, промороженный до дна темной души.
Покойник с грохотом покатился по ступеням. Швырнув с колокольни саван, порхнувший над перилами белой птицей, Федор спустился в храм. Тело, миновав все повороты крутой винтовой лестницы, сломанной куклой распласталось на плитах, столь же холодное, как и камень.
Сунув топор за пояс, человек живой ухватил податливые ноги за лодыжки и поволок угомонившегося Петра вон из церкви.
Закапывать не стал, так и оставил на могиле, рассудив, что все равно кизаловцы выкопают останки и сожгут, не поверив, что наконец обрели они покой и утихомирился их мучитель.
Постояв над телом, Федор разглядел, что тление не коснулось этой беспокойной плоти, подсушив лишь кончик носа.
Вернувшись к храму, Федор подобрал саван, подумал, не прихватить ли с собой, но вспомнил тихое "Не твое..." и отнес к могиле, прикрыв распростертое тело...
... Звонарь, видно, не спал, открыл сразу, едва пристукнул Федор кулаком в косяк покосившейся хибары на окраине села. Сухая фигура в рясе застыла на пороге, держа в руке масляную лампу. Огонь под стеклянным колпаком горел покойным желтым светом.
- Небось, не ждал, - насмешливо проговорил Федор, отдавая топор. Хотелось ему выбранить старика, укорить за двери храмовые запертые, но уж больно измучанным выглядел звонарь, да лихорадочным огнем горели воспаленные от долгого недосыпания глаза. - Ладно, живите с миром. Прощевайте.
Звонарь протянул руку и разжал ладонь.
- Возьми.
- То отдай, то возьми. Вот же ночка выдалась, - усмехнулся Федор. Что это? - спросил он, вглядываясь в темный квадратик на узкой ладони. Оберег, что ли? Так на что он мне, православному ваш, католический...
- Бог один, - сурово сказал звонарь.
- Один, - согласился Федор. - Да вот веруем по-разному. И отчего так, скажи на милость? А ты бы, старый, лучше бы чаркой меня попотчевал. Ибо Бахус для нас обоих есть идол языческий. А то иззяб я на твоей колокольне.
- Не пользуем, - кратко ответил звонарь.
- Что ж, здоровее будете, - пожал широкими плечами Федор. - Живите с миром, - повторил он, повернулся и зашагал по дороге.
Старик долго вглядывался вслед, качая головой.
2
Людовик Гофре вспоминал...
Угрюмое снаружи, и пугающее внутри старое здание училища иезуитов так и не отремонтировали до конца. Ограничились первым этажом. На втором же, ветер, гуляя по длинным гулким коридорам долго пустовавших бывших казарм, и просвистывая в разбитые окна, производил звуки жутковатые. Воспитанники, собравшись вечером в спальне старших классов, до ночи рассказывали истории про домовых и мертвецов, посещающих живых.
Людовик, обхватив худыми руками острые коленки, подтянутые к подбородку, сидел крайним на одной из коек. Четверо его товарищей жались друг к другу. Сам он старался страха не выказывать. Ему ли, воспитанному дядей-вольнодумцем , доморощенным магом, пугаться глупых сказок? Жаль дядю Жака, угодил-таки в лапы инквизиции. Где-то его смятенная душа сейчас?
- Вы же сами ходили тогда в покойницкую, - продолжал меж тем толстячок Винцент, старшеклассник. - И что? Три дня Жоффруа лежал, а лицо свежее, румяное. Ведь так?
Все завздыхали. Выходцы из бедных семейств различных провинций, они всегда завидовали красавчику Жоффруа, не понимая, как тот оказался в училище иезуитов. Должно быть за провинности. Хотя доносились слухи и о том, что его влиятельные и знатные родственники вели какую-то сложную политическую игру, в которой мог им пригодиться союзник в грозном стане иезуитов.
- В таком виде его и похоронили, - сказал Винцент. - А на следующую ночь многие из нас слышали стоны и вздохи возле его кровати.
Головы мальчиков невольно повернулись в сторону бывшей койки Жоффруа, ныне пустующей, и расположенной, как нарочно, в самом дальнем и мрачном углу.
- Вот взять хоть Люсьена. Правду я говорю, Люсьен? - обратился Винцент к рослому малому, сироте из Лиона.
Тот угрюмо кивнул, почесав подбородок с уже жесткой щетиной.
- А во вторую ночь видим, а мертвец-то сидит на кровати, эдак вот левой рукой облокотился, а сам стонет и копается в своем сундуке. И тогда Стручок...
- Да, да, - не вытерпел конопатый и худющий Жан по прозвищу Стручок. Я набрался духу и стал читать "Да воскреснет Бог и расточатся врази..."...
