следователя. Навязать ему свое видение дела. Оба – и жертва и гонитель хорошо чувствуют такую победу.
И это особенное чувство торжества правды.
Да в чем же здесь правда?! Наговорила на себя черт-те чего… Самооговор называется. Так делали политические ортодоксы-большевики из старой ленинской гвардии. Они понимали бессмысленность борьбы на следствии и хотели уйти на зону, в Соловецкие, Колымские, Бамлаговские лагеря, не покалеченными и не раздавленными морально и физически людьми. Готовыми к новым испытаниям.
А момент истины и торжества есть! Нужно сделать самое главное. Не подписать доноса на других. Не потащить за собой цепочку ни в чем не виновных людей. Родителей, родственников, детей, знакомых и друзей. Чтобы потом совесть не замучила. Не загрызло в долгие и холодные ночи отчаяние собственного предательства.
Сталине удалось сделать почти невозможное.
Следователь всегда чувствует свое поражение.
– Вот еще что… Офицерик, баянист, с которым ты отплясывала… Константин Ярков. Что он тебе рассказывал про Прибалтику?! Общнулись ночью-то?
– Вася! Во-первых, он играл не на баяне, а на аккордеоне. Во-вторых, ты разве не заметил, что я также общнулась с Френкелем и с товарищем Иосифом Виссарионовичем Сталиным? Не хочешь занести в протокол, о чем они меня спрашивали и что я им отвечала?
– Ты говори, да не заговаривайся!
Голос Летёхи, как тогда, при первом нашем знакомстве с ним на морозе, дал петуха. Водилась за Василием такая юношеская оплошность.
– Хочешь, чтобы я дала показания: Константин Ярков прибыл на Дуссе-Алинь с секретным заданием, чтобы через меня, начальника лагпункта западного портала Дуссе-Алиньского тоннеля стройки номер-500, установить связь с бандитским подпольем прибалтийских лесных братьев и украинских бандеровцев? Не дождешься. Костю я тебе не отдам… А если будешь капризничать и настаивать, то я откажусь от всех других, ранее данных – явно не в свою пользу – показаний и скажу, что ты выбил из меня их силой. А тебе уже через часок отчитываться перед начальством за успешно проделанную работу. Или чуть раньше?
Летёха почти с восхищением смотрит на Сталину.
Не через часок – через два. Чертовка, а не баба! Главное, все статьи УК знает назубок. Сама, наверное, не один раз выбивала признательные показания из своих зэчек… А титьки какие! И не дала! Сейчас бы ее на распалку, на муравейничек. Через пару часов ноги сама бы раздвинула.
Да ведь холодно еще. Снег лежит.
И муравьи еще спят в своих муравьиных кучах.
Василий опять смотрит в ущербное окно.
Какое-то оно низкое сегодня, небо. Серое и печальное. Вместо стекол на окне слюдяная пленка.
Такие же окна и в бараках.
Низко, почти касаясь сопки, нескончаемо плывут рваные клочья облаков. Обычная здесь ранней весной погода.
Начинает звучать музыка.
В золотых небесах за окошком моимОблака пролетают одно за другим,Облетевший мой садик безжизнен и пуст…Да простит тебя Бог, можжевеловый куст!
Входит сержант-посыльный, протягивает следователю листок бумаги. На листке написано: «Звонил Френкель. Яркова не нагибай. Он ему зачем-то нужен. Но допрос, как свидетеля, проведи. Не уродуй. Постарайся получить признательные показания Яркова на Говердовскую. Они вместе, по сведению Изотова, слушали ночью Би-би-си из Лондона. Фроленков».
Фроленков – начальник лагпункта, майор. А Изотов Вадим – кум, капитанишка. Оперуполномоченный лагеря.
Тот самый, которого полюбила Аня Пересветова.
Вот и ладненько. Им виднее. Слушали Лондон, значит, и слушали.
У нас в стране демократия. Кто кого хочет, тот того и слушает.
Летёха картинно улыбается. Он тоже все давно понял. Сталине сейчас кажется, что она победила его, старлея НКВД. Не МВД, а именно НКВД. Выполняющего личное поручение Сталина!
Сталинские соколы не только в небе летают. Они и в Бамлаге по болотам на брюхе ползают. И по скальным выемкам топают. По грудь в ледяной воде переходят таежные реки. И у одного костерка вместе с зэками греются. Малиновый околыш, синяя фуражка… Соколы-сапсаны!
Говердовская думает, что обошла его на повороте. Себя оговорила так, как нужно следствию. А сообщников своих обезопасила.
Все поумирали!
Это мы еще посмотрим!
Летёха, впрочем, как всегда, примеряет на себя функцию Всемогущего.
Он распоряжается мертвыми и живыми.
Помните, как Василий стоял на берегу горной речки, вскинув автомат, гладил овчарку по вздыбившейся шерсти на загривке, а у его ног молился, стоя на коленях, женский этап?! И одна за другой согбенные фигурки уходили под лед, в весеннюю проталину…
Одна за другой.
Хорошо быть богом!
Еще Говердовской кажется, что вчера ночью она получила свою бабью индульгенцию. Забеременела. А то она не знает судьбу мамок на зоне. Через два года ребенка отберут, и больше она его никогда не увидит.
Если он еще родится, ребеночек.
Заметим, Сталина ведь не знает, что, к примеру, поэтесса Ольга Берггольц попала в тюрьму, на следствие, беременная. И потеряла своего ребенка. Его из нее вытоптали. Как точно заметил уже в наше время писатель Даниил Гранин. А где гарантия, что из Говердовской не вытопчут Костиного ребенка? Да и есть ли он, ребенок?!
Чушь какая-то.
Василий выравнивает стопкой исписанные листки.
Впрочем, ни Сталина Говердовская, ни сам Летёха страшного факта о безвинно загубленных детях поэтессы Берггольц знать еще не могут. Но знает автор. Так в свое время он подсказал слова незнакомой песни Сталине и мелодию «Сиреневого тумана» – Косте.
И как он отправил в 46-м году первый поезд к пробитому в скале тоннелю.
Сталина теперь не забудет этого прекрасного праздника! Там и акробаты прыгали, и Карабас Барабас поигрывал плеткой. И Сталин помахивал ручкой. А как били чечетку вертухаи и строили пирамиды зэки-физкультурники?! И хор мощно пел: «Кипучая, могучая! Никем непобедимая!»
– Расписывайся, Сталина Георгиевна! «С моих слов записано верно». Дата, подпись.
Сталина берет ручку, аккуратно макает в чернильницу. То ли перо засохло, то ли рука все-таки дрогнула. Перо, противно скрипнув, царапает бумагу. Летёха небрежно подсовывает чистый лист:
– А ты сначала попробуй здесь. Потренируйся.
Говердовская размашисто расписывается. Фамилия-то длинная. Потом подмахивает показания. Поднимает глаза и видит, что Василий аккуратно складывает в папку чистый лист бумаги с ее пробной подписью.
Глаза Сталины темнеют, наливаются густой синевой.
Переиграл ее сталинский сапсан.
Ответим же наконец, кто он такой, сапсан?
Сапсан – это не только современный поезд.
Сапсан – это тоже сокол. Только очень стремительный.
Выделяется аспидно-серым оперением. Аспидно…
Так написано в советской энциклопедии.
А Летёха выделяется нежно-оливковым цветом своего кителя.
Он подмигивает Сталине. Ну что? Думала, что переиграла?
Приемчик с засохшим пером давно отработан Василием. Что там появится на чистом листочке «с моих слов записано верно» и с подлинной подписью – одному богу известно. А еще Нафталию Ароновичу Френкелю.
Он насмешливо говорит в спину уходящей из кабинета Говердовской:
– А ты боялась. Даже юбка не помялась!
Сталина поворачивается:
– Вася! Я тебе яйца, случайно, не повредила? В паху-то, наверное, болит?
И закрывает за собой дверь.
В коридоре ее встречает охранник с автоматом.
Старлей в кабинете хватает широко открытым ртом воздух.
Как будто его ему не хватает.
Весна 1956 года
Перевал Дуссе-Алинь
Костя снял
