X
<ГЛАВА IX ПО ОКОНЧАТЕЛЬНОМУ СЧЕТУ
Никто не узнал в городе, что половина запорожцев выступила в погоню за татарами. Видели с магистратской башни стоявшие часовые, что потянулась часть возов за лес; но подумали все, что [[сам<и>] КАБ2] козаки готовились сделать засаду; [[и] КАБ2] то<го> же мнения был и сам французский инженер. А между тем в городе стал оказываться значительный недостаток в съестных припасах. Слова кошевого оправдались. Казалось, по обычаю прошедших веков, войска, вступая в город, не слишком разочли, что им нужно и для них, и для граждан. На заре положили сделать вылазку, но довольно неудачно: половина была тут же перебита козаками, а половина прогнана в город ни с чем. При всем том вылазка доставила городу пользу: пользуясь ею, жиды узнали, бог знает, каким средством, что в таборе осталась только половина [[в<ойск?>] КАБ2] запорожских <войск?>, а другая половина пошла вовсе не в засаду, а в погоню за татарами. Это придало бодрость и всем, и полковникам вместе со всеми военными старшинами.
Тарас видел уже по всему, что в городе что-то готовилось, и не сомневался, что неприятель выйдет в поле, и потому дал приказ строиться всем в три таборы, окружив себя возами в виде крепостей—род битвы, больше всего удававшийся запорожцам, в котором они были непобедимы. В сторону от возов велел Тарас убить часть поля острыми кольями, изломанным оружием, какое попадалось на битвенном поле, копьями и прочими остриями, чтобы нагнать потом на них неприятельскую конницу; а части своего полку и двум куреням велел засесть в засаду, чтобы, как только неприятели завяжут [[дело] КАБ2] перестрелку с таборами, ударить им в тыл. Отдавши приказ, что и как должен делать каждый, Тарас захотел сказать еще короткую речь [[к] КАБ2] козакам не для того, чтобы ободрить и свежить: знал он, что они все и без того крепки духом; а так просто хотелось высказать самому всё, что было на сердце.
"Хотелось бы мне вам, паны-братья", так начал говорить Тарас: "сказать, как важно [[наше] КАБ2] товарищество и что такое оно есть на самом деле. Вы знаете все, в какой великой славе была земля наша. Были князья царского рода, пышные города и храмы божьи: всё разграбили и опустошили бусурманы, всё пропало, ничего нет. Остались мы сирые и [[земля] КАБ2] святая старая земля наша, также сирая, покинутая. И подали мы руку на братство, чтобы, как вдовицу беспомощную, как дряхлую мать, защитить от посрамленья. Вот, братья, на чем стоит наше товарищество, [[товарищество, — святое дело] КАБ2] которое и без того уже есть святое дело. Нет сильнее уз товарищества. Любовь материнская, отцовская — всё не то: и зверь любит дитя свое. Но выбрать себе родство по душе, а не по крови, может только один человек. Везде, во всякое время, и во всякой земле, водились товарищи; но таких товарищей, как в Русской земле, таких нет; есть, да не такие. Может быть, случалось вам пропадать на чужбине, в плену или так, <по> своей воле, — видишь: и там тоже люди, сначала свыкнешься с ними, а как разговоришься о том, о чем бы хотелось разговориться в сердечную минуту — видишь: нет! умные люди, а не те; такие же люди, а не те. Нет, братцы, так любить, как русская душа, любить не умом, а всем, чем дал бог, что ни есть в тебе, любить всею душою, — так любить никто не может. Конечно, теперь подло завелось на [[святой] [родной] КАБ2] земле. Думают только, как бы целы были хлебные скирды, да при них были бы конные табуны их, овечьи стада, да стеновые хутора; перенимают, чорт знает, какие бусурманские обычаи, гнушаются говорить языком своим. Милость короля, а чтобы еще более сказать по правде, милость польского магната, который желтым чоботом своим бьет их в морду, для них дороже всякого братства. Но у последнего падлюки, каков ни есть, потерявшего имя человека в низкопоклонничестве, есть и у него, — будь только он русского рода, а не какая [[иноземная] КАБ2] чуждая примесь, — есть чувство в душе. Хоть <что> хочь говори, а я стою, что есть русское чувство и когда-нибудь да проснется оно [[в нем — и ударится] КАБ2] и схватит он, горемычный, обеими руками себя за голову, и вскрикнет и проклянет он всю подлую жизнь, готовый смертными муками искупить [[покрытые позором] КАБ2] позорные дела свои. Так пусть же теперь знает всё бусурманство, что такое значит товарищество в русской земле и как стоят в ней брат за брата. Если уже умирать, так пусть они придут, посмотрят, как мы будем умирать. Да никому же из них [[и] КАБ2] не доведется, и во сне не приснится так умирать, как станем умирать. Никому, никому! Пусть они и не думают о том, и в мысль пусть о том не приходит то нестаточное для всякого другого. Нечеловеческих сил ему нужно для того. Нет! не доведется никому так умирать, как русскому. Никому, никому". [[никому] КАБ2]
Так говорил атаман, и когда кончил речь, всё еще тряс посеребрившеюся в козацких делах [[боевою] КАБ2] головою. Всех, кто ни стоял, разобрала сильно такая речь, дошед далеко до самого сердца. Самые старейшие в рядах [[по<тупили?>] КАБ2] стояли неподвижны, потупив седые головы в землю; слеза тихо накатывалась в старых очах, медленно стирали они ее рукавом. И потом все, как будто сговорившись, махнули в одно время рукою и потрясли бывалыми головами. Знать, видно, много напомнил им старый Тарас знакомого и лучшего, [[на сердце у всякого человека] КАБ2] что бывает на сердце у человека, [[которого умудрили горе, напасти, радость и удаль, и всякое невзгодье жизни [или еще не познавшего их чуящею молодою жемчужною душою] или который, не познав] КАБ2] умудренного горем, [[напастями] КАБ2] трудом, удалью и всяким невзгодьем жизни, или хоть и не познавшего их, много почуял молодою жемчужною душою на вечную радость старцам родителям, родившим его: ибо мудростью равен богу человек, когда, не испытав, уже чует, что такое радость, горе. [[и] КАБ2]
А между тем, ударяя в трубы и литавры, с подбоченившеюся удалью, выступали один за другим [[польские войска] КАБ2] из городских ворот польские войска. Козаки все в один миг кинулись по своим местам и стали за телеги: сильно каждый из них хотел попробовать дела. Немного было таких, которые были на конях; все стояли в таборах пешие. Между, неприятелями тоже много было пеших: как видно, узнали, ляхи, что конницею немного можно было взять там, где уже укоренились козаки и стали в таборы. Тот же самый толстый полковник, разъезжая на [[добром] КАБ2] сивом аргамаке, давал приказы, — и стали наступать тесно ляхи на козацкие таборы, грозя и нацеливаясь в пищали, сверкая очами и блеща медными доспехами. Как только завидели козаки, что подошли на ружейный выстрел, все разом грянули в семипьядные пищали [[палили] КАБ2] и, не перерывая, всё палили из пищалей. [[И] КАБ2] Далеко понеслось [[во<?>] КАБ2] громкое хлопанье по всем окрестным полям и нивам, сливаясь в беспрерывный гул. Дымом затянуло всё поле, а запорожцы всё палили, не переводя духа. Задние только заряжали пищали, да подавали передним, наводя изумление на неприятелей, не могших понять, как стреляли козаки, не заряжая ружей. Уже не видно было, за великим дымом, обнявшим то и другое воинство, не видно было, как то одного, то другого не ставало в рядах; но чувствовали ляхи, что густо летели пули и жарко становилось дело; и когда попятились назад, чтобы удалиться немного от дыма и оглядеться, то многих не досчитались в рядах своих; а [[в до<?>] КАБ2] у козаков, может быть, другой, третий был убит на всю сотню. И всё продолжали палить козаки из пищалей, ни на минуту не давая промежутка. Сам иноземный инженер изумился, и, будучи в душе истый артист, не вытерпел, чтобы не закричать: "Браво, месье, запороги! Вот она, сакредьё, настоящая тактика! Вот что нужно завести у нас!" Полюбовавшись еще издали и видя, что нельзя взять перестрелкою из мелкого ружья, он дал совет полковнику обратить все пушки прежде на один табор и грянуть в ядра. Попятились и отступили ряды, [[обря <?>] [а меж<ду тем?>] КАБ2] стреляя только для виду, а сзади артиллеристы наводили пушки. Тяжело ревнули широкими горлами чугунные пушки, дрогнула, далеко застугуневши, земля, и вдвое больше затянуло дымом всё поле. Почули запах пороху середи улиц и площадей в дальних городах. Но слишком высоко взяли нацелившие: выгнули слишком высокую дугу раскаленные ядра и, страшно завизжав по воздуху, перелетели они через головы всего табора и углубились далеко в землю, взорвав и взметнув высоко на воздух черную землю. Ухватил себя за волосы французский инженер при виде такого неискусства и прискакал на коне из другой батареи, которую равнял и наводил, и сам принялся наводить пушки под самыми выстрелами, потому что запорожцы в ответ грянули тоже из четырех фальконетов, — не ядрами, а мелкою картечью. Но не убоялся выстрелов [[бравый] КАБ2] борзый духом инженер метко палившей пушки, дал приказ подвести еще другие две и с фитилем в руке сам взялся выпалить из огромной пушки, какой еще и не видали дотоле козаки. Страшно глядела она широкою пастью и тысяча смертей глядело оттуда. [Уже все поднесли фитили и] Один [[только] КАБ2] миг, и не было бы и в помине [[лучшего] КАБ2] лучшей части козацкого табора — всего Уманского и Поповичевского куреня, досталось бы и Незамайновскому тоже; но в это время ударил с полком своим и с стебликывскими козаками прямо в тыл атаман Тарас. Выбили фитили из рук передние козаки и с криком потеснили [[поль<ские ряды?>] КАБ2] смешавшиеся польские ряды на таборы, а таборные козаки разом приняли их в картечи. Увидели ляхи, что [[трудно защищ<ать?>] КАБ2] не можно отбиваться с двух сторон и защищать разом и грудь и спину, выбежали в поле вместе с хоругвью, где уже строили вновь полки, выкинув шестеро малеванных знамен.
