– Нет, нет, не говорите так!.. Не надо! – порывисто заговорила она, схватив его руку. – Не надо… Не надо так говорить! Вы вернетесь!.. Вы должны вернуться!.. Я верю!.. Я буду молиться!.. Постойте!.. Вот вам… – И, быстро сняв с себя золотой крестик на золотой цепочке, она поцеловала его, перекрестила им Черепова и надела ему на шею.
– Он сохранит вас… Молитесь и… не забывайте меня… вашу… Лизу.
И с этим словом в голосе девушки прорвались сдержанные слезы.
Схватив ее дрожащую руку, Черепов с благоговейным чувством восторженно покрыл ее влюбленными поцелуями, и вдруг в душе его стало так ясно, тепло, светло и отрадно, и вся будущность озарилась чýдным, радужным блеском.
Заветное, желанное слово, которое не выговаривалось так долго, наконец-то было сказано.
Черепов нагнал Суворова уже около Вены и тотчас представился фельдмаршалу, вручив ему высочайший приказ о своем назначении в его распоряжение.
– Крестика, чай, хочешь? Затем и поехал? – с некоторым неудовольствием спросил Суворов, прочтя бумагу.
– Совсем напротив тому, ваше сиятельство! – с чувством внутреннего достоинства возразил Черепов. – Я здесь совсем случайно и даже самому себе неожиданно.
И он, зная, что старик не любит терять много времени на лишние разговоры, вкратце, но с толком рассказал ему причину своего внезапного отправления в действующую армию.
– Помилуй бог! Какой молодец! – весело вскричал фельдмаршал. – Из-за тупея!.. Ха-ха!.. И товарища не выдал! Похвально!.. Ну, будем служить с Божьей помощью! При мне оставайся.
И он милостиво отпустил от себя Черепова.
Суворов прибыл в Вену 15 марта и был встречен приветливыми кликами всего населения. Император Франц II принял его ласково и с почетом. В Шёнбрунне[343] Суворов впервые после долгой разлуки увидел русские войска и радостно приветствовал их.
– Здравствуйте, чудо-богатыри, любезнейшие друзья мои! Опять я с вами! Здравствуйте!
И на восторженных лицах героев Кинбурна, Фокшан, Рымника, Измаила[344] и Праги[345] показались слезы…
Вкратце объяснив императору Францу свои стратегические предположения, Суворов спешил уехать в Италию, где с нетерпением ожидал его русский вспомогательный корпус генерала Розенберга.
Но барон Тугут, первый министр австрийского кабинета, мелкая личность, взобравшаяся на высоту из ничтожества, всячески домогался, чтобы русский фельдмаршал представил венскому гофкригсрату[346] точный и подробный план будущих военных действий и, не видя этого плана, под разными предлогами задерживал Суворова в Вене. Эти домогательства не повели, однако, ни к чему. Суворов очень хорошо понимал, что такое гофкригсрат, знал за ним «неискоренимую привычку битым быть», называл членов его унтеркунфтами, бештимтзагерами, мерсенерами[347] и вообще не располагал доверять своих планов Тугуту, секретарь которого служил некогда секретарем при Мирабо[348] и поэтому казался Суворову подозрительным и продажным. Да и сам Тугут был далеко не симпатичной личностью. Эгоистически и ревниво заботясь только о своем влиянии при дворе, он не допускал никого действовать самостоятельно, вмешивался во все и, вовсе не будучи военным человеком, связывал по рукам австрийских генералов, не смевших шагу ступить без категорического предписания из Вены.
Подобная система, конечно, не могла нравиться Суворову, который хотел сражаться независимо от методических соображений гофкригсрата. Старик не согласился даже запросто побывать у Тугута для объяснений хотя бы словесных, о чем не раз намекал ему граф Разумовский, русский посланник в Вене.
– Андрей Кириллович, – отвечал обыкновенно на эти намеки Суворов, – ведь я не дипломат, а солдат… Русский… Куда мне с ним говорить? Да и зачем? Он моего дела не знает, а я его дела не ведаю!.. Знаете ли вы, Андрей Кириллович, первый псалом? "Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых…"[349]
Кончилось тем, что на все приставания Тугута Суворов вручил ему кипу белой бумаги и показал чистый лист с бланком императора Павла со словами: "Вот мои планы!"
Эта суворовская шутка окончательно взбесила Тугута и была зерном той затаенной неприязни австрийских властей к русскому главнокомандующему, следствием которой были и бесплодность лавров, обильно пожатых Суворовым в Италии, и, еще более, бесплодность неимоверных подвигов, им же совершенных в Швейцарии.
2 апреля он прибыл в Верону. Жители со свойственной им итальянской живостью и пылкостью сделали ему много шумных оваций: они выпрягли из кареты лошадей и повезли ее сами до дворца, отведенного фельдмаршалу.
Здесь Суворов принял под свое начало австрийских и русских генералов. Представление последних происходило отдельно и как бы домашним образом, сопровождаясь разными оригинальностями. Пока Розенберг называл чин и фамилию представляемого, Суворов стоял навытяжку, с закрытыми веками, и при каждой неизвестной ему фамилии быстро открывал глаза, говоря с поклоном:
– Помилуй бог!.. Не слыхал! Не слыхал!.. Познакомимся.
Дошла очередь до генерала Милорадовича.
– А-а! Это Миша?! Михайло?! – вскричал Суворов.
– Я, ваше сиятельство! – поклонился статный двадцативосьмилетний красавец в генеральском мундире.
– Я знавал вас вот таким! – продолжал старик, показывая рукою на аршин от полу. – Я едал у вашего батюшки Андрея пироги. О! Да какие были сладкие! Как теперь помню… Помню и вас, Михайло Андреевич! Вы хорошо тогда ездили верхом на палочке! О, да и как же вы тогда рубили деревянной саблей! Поцелуемся, Михайло Андреевич! Ты будешь герой! Ура!
Милорадович, растроганный до слез, говорил, что постарается оправдать мнение о нем фельдмаршала.
Наконец Розенберг назвал фамилию генерал-майора князя Багратиона. При этом имени Суворов встрепенулся, открыл глаза, вытянувшись, откинулся назад и спросил:
– Князь Петр? Это ты, Петр?… Помнишь ли ты?… Под Очаковом[350]! С турками! В Польше! И, подвинувшись к Багратиону, он его обнял и стал целовать в глаза, в лоб, в губы, приговаривая: – Господь Бог с тобою, князь Петр!.. Помнишь ли?… А?… Помнишь ли походы?
– Нельзя не помнить, ваше сиятельство, – отвечал Багратион со слезами на глазах, – не забыл и не забуду…
По окончании представления Суворов быстро повернулся, заходил широкими шагами, потом, вдруг остановясь, вытянулся и, с закрытыми глазами, начал произносить скороговоркою, не относясь ни к кому именно:
– Субординация! Экзерциция! Военный шаг – аршин, в захождении – полтора. Голова хвоста не ожидает. Внезапно, как снег на голову! Пуля бьет полчеловека; стреляй редко, да метко; штыком коли крепко. Трое наскочат – одного заколи, другого застрели, а третьему карачун! Пуля дура, а штык молодец! Пуля обмишулится[351], а штык не обмишулится! Береги пулю на три дня, а иногда и на целую кампанию. Мы пришли бить безбожных, ветреных, сумасбродных французишков, они воюют колоннами – и мы их будем бить колоннами!.. Жителей не обижай! Просящего пощады милуй!
Проговорив эту инструкцию, Суворов умолк и, как бы утомясь, склонил голову, наморщил лоб, углубился в себя… Но чрез несколько секунд вдруг встрепенулся, приподнялся на носки, живо повернулся к Розенбергу и сказал:
– Ваше высокопревосходительство! Пожалуйте мне два полчка пехоты и два полчка казачков.
И следствием этого "пожалуйте" было немедленное выступление авангарда под начальством князя Багратиона.
В Вероне издано было воззвание Суворова к итальянцам: "Из далеких стран Севера пришли мы защищать веру, восстановить престолы, избавить вас от притеснителей. Наказание непокорным, свобода, мир и защита тем, кто не забудет долга своего – сражаться со злодеями!"
Русский корпус в Италии состоял из верных сподвижников Суворова в войнах турецкой и польской. Каждый солдат знал своего "батюшку".
Утомленные продолжительным и быстрым походом войска авангарда немедленно начали ряд славных подвигов.
Первое дело русских с французами произошло при Палаццоло. Когда Суворову были представлены пленные французы, взятые в этом сражении, он отпустил их немедленно во Францию со словами: "Идите домой и скажите землякам вашим, что Суворов здесь". 9 апреля Багратион и Край[352] взяли укрепленную Бресчио[353]; 14-го – Моро[354], разбитый при Лекко и Треццо[355], бежал за реку Адду, а Серрюрье[356], настигнутый при Вердерио[357], сложил оружие. Возвращая шпагу пленному Серрюрье, Суворов произнес стихи Ломоносова:
Великодушный лев злодея низвергает,
Но хищный волк его лежащего терзает, —
велел перевести эти стихи французскому генералу и вышел из комнаты.
