На следующий день, когда довелось ему быть с визитом у Милорадовича и он стал рассказывать про эти вопросы, в комнату врывается вдруг какой-то аббат[373] и в исступлении бешенства ревет с отчаянным видом:
– Генерал! Если в вас есть Бог, то спасайте! Но спасайте скорее!
Все стремглав побежали за ним вниз.
– Ессо lo![374] – кричит итальянец. – Вот он! Вот! Спасайте!
– Что такое?! В чем дело?!
Все в смятении, в испуге смотрят, ищут глазами – и что же?… Казак-ординарец, сидя на ступеньке каменного крыльца, как нежная нянька, держит на руках младенца и смотрит на него умильно, со слезами.
– Ты что тут делаешь? – строго спросил его Милорадович.
– Извините, ваше превосходительство! – говорил тот, поспешно поднявшись с места. – Это дите так смахивает на мово Федьку-пострела… на Дону… что я расцеловал его, да вот… виноват… и расплакался малость.
Милорадович не мог скрыть своего гнева на итальянского патера[375] и выругал его достойным образом.
Австрийские генералы просили Суворова дать войскам в Милане более продолжительный отдых, но он отвечал им одним коротким: «Вперед!» И вот 26 апреля пред ним спускает свой флаг Пескьера[376], этот ключ Пьемонта, а через два дня после нее то же следует с крепостями Пиччигетоне и Тортоною. В самый день сдачи Пескьеры прибыл в главную квартиру Суворова великий князь Константин Павлович в сопровождении генерала от кавалерии Дерфельдена. Моро, атакованный 1 и 2 мая, опять вынужден был отступить к Асти и Кони. 12 мая союзники овладели Феррарою, 13-го – миланскою цитаделью, 14-го – феррарскою, а 27 мая Суворов вступил в Турин, столицу Пьемонта, и обложил тамошнюю цитадель. Рассматривая на карте движения Моро, он сказал с удовольствием: «Моро понимает меня, старика, а я радуюсь, что имею дело с умным полководцем. Но не тот умен, о коем все говорят, что он умен, а тот, кого другие дураком считают».
И здесь он оправдал слова свои, ибо, понявши хитрые маневры французского полководца, сумел заставить его думать, будто дается в обман, и перехитрил его гениальнейшим образом. Имея в виду не допустить Макдональда[377], двигавшегося от Неаполя до соединения с Моро, и разбить его отдельно, Суворов начал такие странные движения войск, что они решительно спутали все расчеты Моро и Макдональда.
Между тем император Павел, узнав, что в один месяц вся Верхняя Италия уже очищена и остатки разбитой армии Моро отброшены в Ривьеру Генуэзскую, писал Суворову:
«В первый раз уведомили Вы Нас об одной победе, в другой – о трех, а теперь прислали реестр взятым городам и крепостям. Победа предшествует Вам повсеместно, и слава сооружает из самой Италии памятник вечный подвигам Вашим».
Обеспеченный уже со стороны Моро, то есть с фронта, Суворов смело обратился на нового противника, свежие силы которого угрожали союзникам с тыла. Этот новый противник был Макдональд, уже спустившийся с Апеннин и начинавший дебушировать[378] в долину реки По.
Суворов, не любивший ожидать нападений, оставил один австрийский корпус наблюдать за Моро, а сам устремился с главными силами против Макдональда, которого и оттеснил первоначально до реки Требии[379].
Здесь, на том самом месте, где за две тысячи лет до того Аннибал[380] сокрушил римлян, повторилась великая битва Требийская. «Папа Мелас», пред началом сражения читая краткую и ясную диспозицию, остался очень изумлен, что в ней ничего не было предписано на случай отступления, и прислал адъютанта спросить, куда надлежит отступать?
– Куда? За Требию, в Пьяченцу, – ответил Суворов.
Это значило, что отступления нет, а надо гнать неприятеля и двигаться вперед или умирать. Других исходов не признавал и не понимал Суворов. В этом сражении, между прочим, великий князь Константин Павлович вел в атаку кавалерийский полк, а Багратион, несмотря на отчаянное сопротивление, решил дело штыками, подтвердив еще раз на кровавом опыте превосходство русской "штыковой работы" пред изобретателями ружья – этого страшного оружия. Начавшись в десять часов утра, сражение окончилось только в десять часов вечера, завершившись полным отступлением французов за Требию. Наутро началась новая битва. Макдональд дрался с Суворовым три дня подряд (7, 8 и 9 июня) и наконец, потерпев окончательное поражение, бросился в беспорядочном бегстве обратно за Апеннины, чтобы хотя бы берегом моря успеть как-нибудь соединиться с Моро, начинавшим в отсутствии русских одерживать некоторые успехи над австрийцами. Эти успехи, однако же, прекратились с появлением Суворова, который снова заставил Моро уйти в горы. Союзники перешли Требию и овладели Пьяченцою, где было взято 7 тысяч человек, 4 генерала, столько же полковников и 350 офицеров.
Жара все это время стояла нестерпимая, убийственная до такой степени, что, разбирая тела на поле сражения, находили умерших без всякой видимой причины: очевидно, что они были поражены солнечным ударом или же задыхались, падая от бессилия и будучи завалены мертвыми и ранеными. Суворов поспевал всюду и носился по полю битвы на своем поджаром горбоносом дончаке в одной полотняной сорочке и подштаниках, обутый в ботфорты и покрытый легким колпаком вместо шляпы или каски. Закусывал он в это время только солдатским сухариком да сухим донским балычком, который, составляя его любимую закуску после водки, во всех походах имелся у него в запасе. Потери Макдональда были громадны: за время трехдневной битвы 9 генералов было ранено, 6 тысяч человек убито, свыше 12 тысяч пленено, в том числе 510 офицеров, да, кроме того, у французов отнято было 7 знамен и 6 орудий. Но и союзникам далась победа не дешево: у них было насчитано до 1000 убитых и около 4 тысяч раненых, между которыми были Багратион и еще два генерала.
Известие о Требийской битве шумно полетело по всей Европе: в Вену, в Петербург, в Лондон… Император Павел прислал Суворову свой портрет, осыпанный брильянтами.
«Портрет Мой на груди Вашей, – писал государь старику, – да изъявит всем и каждому признательность государя к великим делам своего подданного, ими же прославляется царствование Наше».
Вслед за Требийской битвой, к крайнему негодованию Суворова, последовало более чем месячное бездействие австрийцев. Это был подвох мстительного Тугута, приковавшего все внимание Венского двора к продолжавшейся осаде Мантуи, стойкость которой служила для бездарного гофкригсрата уважительным предлогом противодействовать дальнейшему развитию наступательной системы русского Суворова. Фельдмаршал жаловался императору Павлу на робость гофкригсрата, на зависть к себе, как чужестранцу, на интриги частных двуличных начальников и безвластие свое в производстве операций прежде доклада о них в Вене. Но наконец сдалась и Мантуя, а за нею пала Алессандрия. Суворов вздохнул свободнее: он почувствовал теперь возможность оставить ненавистный ему дефенсив[381] и, перейдя в наступление, проникнуть в Ривьеру Генуэзскую.
Но это предполагаемое наступление не состоялось по той причине, что его предупредил новый главнокомандующий республиканских войск в Италии, молодой генерал Жуберт, которого сам Бонапарт называл "наследником своей славы". Усилив армию Моро многими подкреплениями, Жуберт снова перешел с нею Апеннины и занял сильную позицию при городе Нови.
– Юный Жуберт пришел учиться; дадим ему урок! – сказал тогда Суворов и, пылкий не по летам, стремительно атаковал его позицию 4 августа.
Битва была отчаянная и стоила жизни самому Жуберту. Трудность овладения новийскими высотами, нестерпимая жара, грозная артиллерия и стойкое мужество неприятеля делали тщетными все усилия русских. До трех часов дня высоты три раза переходили из рук в руки. Русские начальники, кроме самого Суворова, не знали, куда девался Мелас с его отрядом, и удивлялись: что это старик длит сражение и остается спокоен, видя его безуспешность? План фельдмаршала и верность его взгляда поняли только тогда, когда он вдруг велел учинить усиленное нападение на центр. Тогда-то начался самый страшный разгар битвы. Багратион был отбит. Суворов сам бросился в ряды солдат. При нем находился великий князь Константин.
– Друзья! Богатыри! Дети! С нами Бог! Ура! – восклицал старик.
И вот "в слепоте исступленной храбрости, под градом смертоносных орудий, не думая о превосходстве неприятельской позиции, презирая неминуемую смерть, бросились русские солдаты. Сугубо восстали на них смерть и бедствие; но, ободряемых примером вождей, их уже невозможно было удержать"[382]. В это время вдруг загремела в тылу неприятеля неожиданная канонада: это Мелас, удачно сделавший обход, громил теперь французов. Нападение на центр было усилено еще больше. Противник, видя невозможность держаться долее, решился бросить на жертву часть своих войск, чтобы спасти остальные, и спешно начал отступление в горные ущелья, укрываемый мраком наступившей ночи. Французы потеряли убитыми и ранеными более 10 тысяч; русские и австрийцы – 8 тысяч. До 5 тысяч пленных и 36 пушек достались победителям. Когда австрийцы заспорили было о числе этих последних трофеев, причитавшихся на их долю, и требовали себе половину, Суворов порешил вопрос коротко и просто:
