Антон Чехов - Полное собрание сочинений и писем в тридцати томах. Сочинения т 4-7

{04238}

- Господа, да ведь я... да ведь вы... - оторопел Подтягин. - Объяснений нам не надо. Но предупреждаем, если не извинитесь, то мы берем пассажира под свою защиту. - Хорошо, я... я, пожалуй, извинюсь... Извольте... Через полчаса Подтягин, придумав извинительную фразу, которая бы удовлетворила пассажира и не умалила его достоинства, входит в вагон. - Господин! - обращается он к больному. - Послушайте, господин! Больной вздрагивает и вскакивает. - Что? - Я тово... как его?.. Вы не обижайтесь... - Ох... воды... - задыхается больной, хватаясь за сердце. - Третий порошок морфия принял, задремал и... опять! Боже, когда же, наконец, кончится эта пытка! - Я тово... Вы извините... - Слушайте... Высадите меня на следующей станции... Более терпеть я не в состоянии. Я... я умираю... - Это подло, гадко! - возмущается публика. - Убирайтесь вон отсюда! Вы поплатитесь за подобное издевательство! Вон! Подтягин машет рукой, вздыхает и выходит из вагона. Идет он в служебный вагон, садится изнеможенный за стол и жалуется: "Ну, публика! Извольте вот ей угодить! Извольте вот служить, трудиться! Поневоле плюнешь на все и запьешь... Ничего не делаешь - сердятся, начнешь делать -тоже сердятся... Выпить!" Подтягин выпивает сразу полбутылки и больше уже не думает о труде, долге и честности.

{04239}

(СЦЕНКА) Был вечер. Секретарь провинциальной газеты "Гусиный вестник" Пантелей Диомидыч Кокин шел в дом фабриканта, коммерции советника Блудыхина, где в этот вечер имел быть любительский спектакль, а после оного танцы и ужин. Секретарь был весел, счастлив и доволен. Будущее представлялось ему блестящим... Он воображал, как он, пахнущий духами, завитой и галантный, войдет в большую освещенную залу. На лицо он напустит меланхолию и равнодушие, в походку и в пожимание плечами вложит чувство собственного достоинства, говорить будет небрежно, нехотя, взгляду постарается придать выражение усталое, насмешливое, одним словом, будет держать себя как представитель печати! Проходящие мимо него кавалеры и барышни будут переглядываться и шептаться: - Это из редакции. Недурен! Он в "Гусином вестнике" только секретарь. Его дело не путать адресы, принимать подписку и глазеть, чтоб типографские не крали редакционного сахара - только, но кому из публики известен круг его деятельности? Раз он из редакции, стало быть, он литератор, хранилище редакционных тайн. Боже, а как действуют на женщин редакционные тайны! Кокин, наверное, встретит на вечере Клавдию Васильевну. Он норовит пройти мимо нее раз пять и сделать вид, что не замечает ее. Когда она выйдет из терпения и первая окликнет его, он небрежно поздоровается с ней, слегка зевнет, взглянет на часы и скажет: - Какая скука! Хоть бы скорей кончалась эта чепуха... Уже двенадцать часов, а мне еще нужно номер выпустить и просмотреть кое-какие статейки... Клавдия Васильевна поглядит на него с благоговением, снизу вверх, как глядят на монументы. Очень возможно,

{04240}

что она спросит, кто это в последнем номере поместил такое язвительное стихотворение про актрису Кишкину-Брандахлыцкую? Тогда он поднимет глаза к потолку, таинственно промычит и скажет: "М-да"... Пусть думает она, что это он написал! За сим танцы, ужин, выпивка... После выпивки блаженное настроение, провожание Клавдии Васильевны до ее дома и мечты, мечты... Конечно, всё это суетно, мелочно, не серьезно, но ведь молодость имеет свои права, господа! У освещенного подъезда Блудыхинского дома секретарь увидел два ряда экипажей. Двери отворял и затворял толстый швейцар с булавой. Верхнее платье принимали лакеи, одетые в синие фраки и красные жилетки. Антре было великолепное, с цветами, коврами и зеркалами. Секретарь небрежно сбросил на руки лакея свою шубу, провел рукой по волосам, поднял с достоинством голову... - Из редакции! - проговорил он, поравнявшись с двумя лакеями, которые стояли на нижней ступени антре и отрывали углы у билетов... - Нельзя! нельзя! Не пускать! - послышался в это время сверху резкий, металлический голос. - Не пускать! Кокин взглянул наверх. Там на верхней ступени стоял толстый человек во фраке и глядел прямо на него. Будучи уверен, что резкий голос не к нему относится, секретарь занес ногу на ступень, но в это время к ужасу своему заметил, что лакеи делают движение, чтобы загородить ему дорогу. - Не пускать! - повторил толстяк. - То есть... почему же меня не пускать? - обомлел Кокин. - Я из редакции! - Потому-то и не пускать, что из редакции! - ответил толстяк, раскланиваясь с какой-то дамой. - Нельзя! Секретарь ошалел, точно его оглоблей по голове съездили. Прежде всего он ужасно сконфузился. Как хотите, а густой запах виолет де парм, новые перчатки и завитая голова плохо вяжутся с унизительной ролью человека, которого не пускают и перед которым лакеи растопыривают руки, да еще при дамах, при прислуге!

{04241}

Кроме стыда, недоумения и удивления, секретарь почувствовал в себе пустоту, разочарование, словно кто взял и отрезал в нем ножницами мечты о предстоящих радостях. Так должны чувствовать себя люди, которые вместо ожидаемой "благодарности" получают подзатыльник. - Я не понимаю... я из редакции! - забормотал Кокин. - Пустите! - Не велено-с! - сказал лакей. - Отойдите-с от лестницы, вы проходить мешаете. - Странно! - пробормотал секретарь, стараясь улыбнуться с достоинством. - Очень странно... Гм. Мимо него с веселым смехом и шурша модными платьями одна за другой проходили барышни и дамы... То и дело хлопала дверь, пролетал по передней сквозной ветер, и на лестницу всходила новая партия гостей... "Почему же это не велено меня пускать? - недоумевал секретарь, всё еще не придя в себя от неожиданного реприманда и даже не веря своим глазам. - Тот толстый сказал, что потому-то и не пускать, что я из редакции... Но почему же? Чёрт их подери... Не дай бог, знакомые увидят, что я здесь мерзну, спросят, в чем дело... Срам!" Кокин сделал еще раз попытку ступить на лестницу, но его еще раз осадили... Он пожал плечами, высморкался, подумал, опять подошел к лакеям... его опять осадили. Наверху заиграл оркестр. У секретаря затрепетало под сердцем, захватило дух от желания поскорее очутиться в большой зале, держать высоко голову, играть терпением Клавдии Васильевны. Музыка сразу воскресила и взбудоражила в нем мечты, которыми он услаждал себя, идя на вечер... - Послушайте, - крикнул он толстяку, который то появлялся наверху, то исчезал. - Отчего меня не пускают? - Что-с? Из редакции никого не пускать! - Но... но почему же? Вы объясните, по крайней мере! - Г-н Блудыхин не велел! Не мое дело-с! Мне не велено, я и не пускаю!.. Позвольте пройти даме! Ты же смотри, Андрей, из редакции никого! Не велел хозяин! Кокин пожал плечами и, чувствуя, как глупо и некстати это пожатие, отошел от лестницы... Что делать? Конечно, самое лучшее, что мог сделать в данном случае

{04242}

Кокин, это - побежать скорее в редакцию и сообщить редактору, что дурак Блудыхин сделал такое-то распоряжение. Редактор бы удивился, засмеялся и сказал: "Ну, не идиот ли? Нашел чем мстить за рецензии! Не понимает, осел, что если мы ходим на его вечера, то этим самым не он нам делает одолжение, а мы ему! Ах, да и дурак же, господи помилуй! Ну, погоди же, поднесу я тебе в завтрашнем номере гвоздику!" Так бы отнесся к событию редактор... Ну, а дальше что? Дальше секретарь, как порядочный человек, должен был бы остаться дома и пренебречь Блудыхиным. Этого потребовали бы и его гордость и достоинство редакции. Но, господа, всё это хорошо в теории, на практике же, когда куплены новые перчатки, заплачено цирульнику за завивку, когда там наверху ждали Клавдия Васильевна, закуска и выпивка, совсем нехорошо... "Ждал этого вечера два месяца, мечтал, готовился! - думал Кокин. - Целых два месяца ходил по городу, нового сюртука искал... дал слово Клавдии и вдруг... Нет, это невозможно! Тут недоразумение какое-нибудь... Ей-богу, недоразумение! И в редакцию незачем ходить, стоит только с распорядителем поговорить..." - Послушайте! - обратился Кокин к толстяку, - вы позвольте мне хоть наверх пойти... В залу я не войду, а поговорю только с распорядителем или с г. Блудыхиным! - Идите, только знайте, что в залу вас ни за что не пустят! "Боже мой! - думал Кокин, идя вверх по лестнице. - Эти две дамы, что идут, слышали его слова... Срам! Стыд! Уйти бы мне, ей-богу..." Наверху, около входа в залу, стоял рыженький распорядитель с бантом на лацкане. Тут же за столиком сидела какая-то разодетая дама и продавала афишки. - Скажите, пожалуйста, - обратился к ним секретарь плачущим голосом, - отчего это распорядились не пускать никого из редакции? За что? - Сами вы, господа, виноваты! - отвечал рыженький. - Вам почетные билеты посылают, вас в первый ряд всегда сажают, а вы пасквили пишете... - Господи, да ведь... Послушайте... В это время за дверью послышались громкие аплодисменты и симпатичный голос княжны Рожкиной, певшей