вместе вернемся к Богу».
Чем ближе к центру, тем громче шумел город. Большущие грузовики едва не блокировали улицу. Работники толкали стойки с одеждой. Район магазинов женского платья уже готовился к зимнему сезону. Пахло асфальтом, нефтью и бензином. Пальто, костюмы, жакеты и всякие уцененные товары разных цветов мелькали перед глазами Морриса.
За стенами огромных зданий гудели станки. Дальше толпы женщин осаждали универсальные магазины, которые вот-вот распахнут двери. На их лицах читалась алчность, безумная страсть завладеть бесполезными предметами.
Полицейские пытались регулировать движение, но легковушки и грузовики застревали в толчее. Гудели клаксоны. Водители кричали и бранились. Из решеток водостоков разило тошнотворной вонью.
Среди неразберихи метались голуби, невинные жертвы обезумевшей цивилизации. «Как долго они тут выдержат? Их же убьют, истребят, – размышлял Моррис. – Надо поскорее убраться отсюда, пока есть время. Даже могилы будут перевернуты».
Улица в Гринвич-Виллидж была настолько узкая, что таксист едва сумел туда заехать. Вокруг какие-то полуголые люди, одни бородатые, другие длинноволосые, третьи с наколками на плечах и груди. Девушки – босые, в брюках, с мужской стрижкой, с сигаретами в зубах. Глаза у всех оцепенелые, как после катастрофы. «Они страдают, страдают, – твердил себе Моррис. – Ни пьянство, ни разврат не помогают. Вон какой-то мужчина сидит в дверях, смотрит в книгу. Интересно, что он читает? Что там написано? Что в небесах ярмарка?»
Расплатившись с таксистом, Моррис по узкой лестнице поднялся к Аарону Дейхесу. Двери квартир стояли настежь, пронзительным голосом орал попугай. Девушка монотонно напевала песню, полную жалоб Творцу, укоров и обид. Тяжелый запах пота, скипидара и еще чего-то сырого, горячего и затхлого заливал все вокруг.
Аарон Дейхес жил на самом верху. «Случись пожар, этот дом вмиг сгорит дотла, никто даже до двери или окна не успеет добраться, – подумал Моррис. – Я вытащу его из этой ловушки».
Моррис постучал, но никто не ответил. Он толкнул дверь и вошел в большое помещение, служившее разом и мастерской, и спальней, и кухней. Потолочное окно все в пятнах сажи и голубиного помета. Вдоль стен расставлены штабеля высохших холстов, недоделанные подрамники и мольберты. На столе вперемежку с пересохшими палитрами валялись ножи, ложки, книги, письма, мотки проволоки, карандаши. Возле дивана с мятой подушкой и грязной простыней стоял Аарон Дейхес в молитвенной шали и филактериях. Он молился.
Моррис замер в изумлении. На него вновь нахлынуло чувство симпатии к этому большому художнику, который оставил искусство и искал в жизни подлинный смысл.
«Отныне мы будем как Давид и Ионафан! – мысленно воскликнул Моррис. – Он будет мне сыном, братом, учителем».
Аарон взглянул на Морриса, но, видимо, был не способен сказать ни слова. Всего-навсего шевельнул губами. Только теперь Моррис заметил, что Аарон Дейхес отпустил бороду. Она была жиденькая, наполовину белокурая, наполовину седая.
Моррис прошелся по комнате. Аарон Дейхес снял со стен все свои картины, там остались только их контуры. Наверно, выбросил все. Моррис Калишер сознавал, что Аарон Дейхес правильно трактует закон, воспрещающий писать людей и животных, но такое небрежение к таланту тем не менее его встревожило. В конце концов, никто не станет поклоняться полотнам Аарона Дейхеса как идолам. А он был великим талантом. Но, обратившись к Богу, на компромиссы идти нельзя…
Вот в чем беда Морриса. Он, как говорят сведущие люди, хотел дома быть иудеем, а на улице – еретиком. «Не стану я больше брить бороду! Отращу пейсы. “И нельзя вам ходить средь их изваяний”. Я закончу дни мои с Торой, молитвой и добрыми делами».
Аарон Дейхес начал произносить восемнадцать благословений.
Моррис хлопнул в ладоши.
– Никогда я не оставлю его.
В ресторан Аарон Дейхес идти не захотел. Показал Моррису, что в холодильнике у него есть хлеб и бутылка молока. Словом, вдобавок к соблюдению законов кашрута и всех прочих законов Аарон Дейхес был вегетарианцем.
– Я всегда хотел быть вегетарианцем, – сказал он Моррису. – Можно ли приравнять милость Божию к убийству? Нельзя убивать, а потом просить сочувствия Всевышнего.
– Тора заповедует убивать животных.
– Тора заповедала также живую жертву и козлов отпущения. Почему надо соблюдать лишь общепринятое?
– Величайшие праведники ели мясо. Произнося благословение над пищей, возвышаешь душу, что переселилась в нее.
– Не знаю, Моррис, мое иудейство не такое, как ваше.
– А какое ваше иудейство?
– Лучше не говорить.
– Какое оно? Разве существует два вида иудейства?
Аарон Дейхес потер лоб. Нахмурился, словно говоря: как мне объяснить ему? Потеребил едва отросшую бородку и, помедлив, сказал:
– Моя вера иная.
– Какая же?
– Моррис, я много лет размышлял об этом. Лежал ночами без сна и размышлял. И пришел к некоторым странным умозаключениям. Может, вам покажется, что я сошел с ума или что я упрямый еретик, но таков уж мой подход.
– Каков же ваш подход? Вы молитесь, а значит, вы идеальный еврей.
– Я верую во всемогущество, однако не вполне в нем уверен. Одно дело – создать небо и землю и совсем другое – быть всеведущим. Тора ничего не говорит о всемогуществе Бога. Эта концепция идет от Средневековья, от диалектиков. Они были правы – всемогущая сила должна быть способна к самоубийству. Должна быть способна сделать случившееся неслучившимся. И почему Всемогущий должен попускать страдание? Если нечто может все, оно не должно становиться великим за счет чужого мучения.
Я полагаю, все они ограниченны, от последнего ангела до Самого Бога. Погодите, не перебивайте меня! Монотеизм все же целиком нуждается в пересмотре. Ведь что означает вот это: «Господь велик паче всех богов»? И что псалмопевец имеет в виду в псалме: «Бог стал в сонме богов»? Древние верили, что Иегова величайший из богов, но не единственный. Противоречия, безусловно, есть – они ведь были человеками с человеческими концепциями. По-моему, богов много. Бог иудеев – Бог праведный, но слабый. Другие боги – антисемиты или просто злые. Спокойно, Моррис, в Псалтири ясно сказано: «Бог стал в сонме богов; среди богов произнес суд. Доколе будете вы судить неправедно?»
Кто таков сатана, если не бог? И кто таковы Самаэль и Асмодей [37]? Еврейский Бог, возможно, одержит когда-нибудь полную победу, но сейчас Он слабый Бог, угнетенный. Сидит где-то в небесном гетто, с желтой повязкой. У него есть ученики на Земле, а может быть, и на других планетах – я имею в виду евреев, – однако он мало чем способен им помочь. Он дал им Тору, но Его законы и законы других богов не сочетаются. Он хочет созидать, они – разрушать. Он философ, социальный мыслитель, поборник любви, тогда как
