обстоит так же, – сказал Аарон Дейхес. – Там своя бюрократия. В Гемаре сказано, что каждая травинка имеет своего ангела. Каждый ангел облечен своей особой ответственностью. Каббала постоянно твердит об этом. У Гитлера есть ангел-хранитель, и у Сталина тоже. Борьба за существование идет не только здесь, внизу, но и в других мирах. Гемара упоминает также о борьбе Иакова с ангелом Исава.
Моррис Калишер потер щетину на подбородке.
– И где тут справедливость?
Уже занимался рассвет, когда Герц Минскер наконец уснул. Все осталось позади: неистовые речи, сумасбродные посулы, торжественные обеты. Матрас был провалившийся, с торчащими пружинами и ямой посредине. Гостиничный номер провонял краской и инсектицидом от клопов. Минна еще что-то бормотала, но Герц не слушал. Спиной он чувствовал ее влажную грудь. Хотел попросить ее отодвинуться и понимал, что это невозможно.
Герц заснул, и сны накинулись на него как саранча. Разбудил его хриплый рев грузовика. Вибрировал внутри, дребезжал, будто в смертных муках. Солнце уже встало, бросая пятна на стену, на обшарпанное кресло с вытертой обивкой, на дешевый диван. Окно выходило на пожарную лестницу. Минна застонала во сне. В ванной капал кран. Герц снова закрыл глаза.
Он опять задремал, и ему снилось, что он пишет эссе: «Если бы человек знал, что бессмертен, он бы не следил за своим здоровьем, и природе пришлось бы слишком часто заменять тела. К животным природа была щедрее, потому что их мозг менее сложен, нежели человеческий. Чем сложнее нервная система, тем скупее природа, и скупость ее есть страх смерти. Самоубийцам понятен этот обман природы. Ее леность, ее стремление к массовому производству. Природа – транжира и денди, который выбрасывает костюм, едва на нем появляется пятнышко или отрывается пуговица. Ипохондрик – скряга, который…» Герц хотел писать дальше, но в автоматической ручке кончились чернила. Лист бумаги был сплошь в помарках. Ручка гнулась, как резина. «Саботаж, чистый саботаж, – сказал во сне Герц. – Всемирный Портной не желает видеть Свои стежки. Затевает войну против меня. Я слишком отчетливо вижу его разгильдяйство. Мне остается одно – бежать в Америку».
Проснулся Герц смеясь: какое отношение шмита, субботний год [38], имеет к горе Синай? Как поможет Америка? Гемара права: «Нет снов без нелепостей». Немного погодя Герц забыл весь сон. Остался лишь образ листа бумаги, испещренного помарками.
«Который час?» – подумал он. Посмотрел на наручные часы – без десяти пять. Минна похрапывала. Нью-Йорк уже пробуждался. Лязгали и грохотали мусорные баки, кричал мусорщик. «Вчерашний день – мусор, – сказал себе Герц. – Где-то во Вселенной есть мусорная куча, куда свалены все вчерашние дни».
Ему не хотелось ни засыпать, ни вставать в такую рань. Ладонями он скользнул по телу Минны, словно мясник, оглаживающий быка на предмет жира. Минна ненадолго перестала храпеть, сонно прислушиваясь к тому, что он делает. Потом опять крепко уснула.
«Люди не спят, а только притворяются, – подумал Герц. – Вроде как под гипнозом».
Он вспомнил о своих рукописях. Надо вернуться домой и забрать вещи. И с Броней надо поговорить. Но что он ей скажет? Содеянному нет оправдания. С любой точки зрения Герц – негодяй. «Ладно, надо вздремнуть, – решил он. Закрыл глаза и неожиданно подумал: – А вдруг можно и умереть притворно? Якобы живешь и якобы умираешь. Якобы любишь. Все творение, похоже, не более чем игра – пузырь, надутый ребенком-гигантом, готовый лопнуть через несколько миллиардов лет, которые для Него, для Небесного Джокера, всего лишь считаные секунды. Весь космос состоит из таких мыльных пузырей».
Когда Герц опять проснулся, Минна плескалась в ванной. В кишечнике боль и вообще какой-то дискомфорт, либо от газов, либо на нервной почве. В пять утра он чувствовал себя свежим и полным жизненных соков, теперь же голова болела, колени дрожали. Он потянулся и зевнул.
Куда идти? Куда бежать? Что с собой делать? Возможно ли, что отныне ему придется все свои дни и годы проводить с Минной? Что ему с ней делать? О чем говорить? «Я угодил в ловушку. Хуже любой тюрьмы. Брошу ее, пусть бьется головой об стену». Ему казалось, что старый друг Моррис Калишер коварно подсунул ему жену, от которой сам хотел избавиться.
Герц сел, кивнул головой, словно соглашаясь с какой-то давней истиной. Одно дело – прийти в дом Морриса Калишера, когда тот был в отлучке, закусить, выпить с Минной рюмку хереса или коньяка, а затем на часок-другой отправиться с нею в постель. И совсем другое – быть ее мужем, поддерживать ее, слушать ее истории и претензии, замечать, как она следит за тобой, словно за вором.
– Это не для меня, нет, не для меня! – сказал Герц вслух, хотя в ванной лилась вода.
Чем дольше будет так продолжаться, тем хуже для всех, кто в этом участвует. Он должен действовать быстро и решительно. Должен немедля уйти отсюда, исчезнуть. Но куда? И как? У него, конечно, есть двадцать долларов, но это и весь его капитал. Он просто обречен на голодную смерть. В других городах нет кафетериев, где на столах найдешь миндальные пирожные. Как только покинет Нью-Йорк, он гол как сокол. Вернуться к Броне? Но она без работы и ничем ему не поможет. К тому же наверняка вне себя от злости.
Герц напомнил себе о Мирьям, о «духе». Она хотя бы не так болтлива, как Минна. Довольно образованная, не такая неотесанная. Но у нее нет ни гроша. Зарабатывает на жизнь как помощница зубного техника, которому ее рекомендовала Бесси.
Герц улыбнулся. Опытные обманщики липнут к богатым женщинам и тянут из них деньги. Но Герц даже этого не умел. Он был жиголо-филантроп, бескорыстный альфонс.
Минна открыла дверь ванной:
– Ты не спишь? Почему сидишь здесь, словно раздаешь благословения?
– Ничего я не благословляю. Я не коэн [39].
– А кто тогда – левит [40]?
– Неверный.
– У тебя даже бритвенных принадлежностей нет, – сказала Минна. – Как получается, что мужчина уходит из дома без бритвы?
Герц сочувственно посмотрел на нее:
– Когда уходил из дома, я не знал, что ты уйдешь от мужа.
– Не говори таким жалобным тоном. Если не хочешь быть со мной, можешь вернуться к Броне. Ночью ты вроде как умирал от страсти ко мне, но к утру, кажется, успел остыть.
Ее манера говорить – «бойкая», как выражался Герц, и привлекавшая его, когда он тайно навещал ее без ведома Морриса, – сейчас вызывала у него неприязнь. При всей невежественности, особенно учитывая, что она писательница, на идише у
