– Я же вам говорю, что объяснить невозможно.
– Так чего же вы требуете, чтоб я туда ехала, когда потом никому ничего рассказать нельзя? Это, по-моему, даром выброшенные деньги. Лучше я буду дома сидеть или поеду в такое место, где не чересчур хорошо, – по крайней мере, рассказать можно будет, где была.
Небо чуть-чуть светлеет. На улицу выскакивает кельнер, машет салфеткой, точно подманивает солнце, потом подставляет лицо вверх и, повернув его к террасе, блаженно ухмыляется: дождь перестал.
II. Рулетка
Вечером идем в казино играть в рулетку.
Официально рулетки в Аббации не существует, гак как в Австрии азарт преследуется законом. Но выплачиваемые ежегодно сто двадцать пять тысяч крон городскому муниципалитету так ослепляют сей последний, что он ничего не видит и ничего не понимает.
И дирекция казино мало помалу оперяется и окрыляется. Она уже основала новый прочный фундамент, выстроив за два миллиона крон каменный, мол, на самом красивом месте берега, где к будущему году выстроится огромное казино с рулеткой.
Австрийская пресса молчит и не видит ничего, – как уверяют злые языки, на том же принципе, что и городской муниципалитет Аббации.
Пока в старом казино играют только в двух залах. Игра маленькая: ставка от одной кроны до двадцати.
– Это так только, одна забава, – говорят знатоки рулеточного искусства. – Карикатура на Монте-Карло. Положим, здешние крупье стараются, чтобы от них пахло чесноком, как от заправских монакских, но игра здесь ненастоящая.
Игра действительно ненастоящая, потому что выходит как-то так, что в выигрыше всегда казино. Говорят, что оно заслужило улыбку счастья потому, что вместо одного zero на тридцать шесть номеров, как в Монако, придумало поставить только девять номеров, при чем когда выходит пятерка, забирает все в свою пользу.
Ходит, положим, легенда о каком-то счастливом кроате, который выиграл шестьдесят крон и поехал на родину жениться.
Местные курортные купальщики втайне гордятся, что и они вкусили от греха рулетки.
Вялый толстый немец стоит, опершись о береговой гранит, и говорит, стараясь ущемить выпуклый монокль между рыжей бровью и дряблой щекой:
– Вчера изрядно продулся в рулетку. Конечно, стреляться не стану, но встряска нервам ужасная. Говорят, что в Монте-Карло сильно проигравшимся гостям дают деньги на выезд.
Не бойтесь за него. Он проиграл не больше четырех крон, из которых две пошли на плату за вход.
Но ему так приятно помучиться настоящей мукой настоящего игрока, продувшегося, как настоящий идиот в настоящем Монако.
Выслушайте его с состраданием, посмотрите на него со страхом, скажите ему, что он кончит жизнь под забором, – что вам стоит, раз ближнему нашему это даст столько радости!
Полдень.
Яркое солнце.
Теплое, соленое, как вчерашний подогретый бульон, море.
Мы лежим на горячих камнях и медленно поджариваемся.
Нас много. Несколько сотен человек со всех концов земного шара; приехали мы специально, чтобы подсолиться в море и поджариться на солнце.
От воды и солнца, а боле всего оттого, что все мы полуголые, мы очень ласковы друг к другу.
Если кому-нибудь трудно вылезть из воды на камень, соседи любезно помогают, уступают место, советуют, как лучше лечь. Мы добрые и все равны. Наши деньги и наше общественное положение остались там, на берегу, в номерованной кабинке, под ключом и охраной мудрой «бадемейстерин», а здесь, в море, мы все равны: и пастор из
Дрездена, и кокотка из Вены, и профессора философии из Кенигсберга, и содержательница паровой прачечной из Самары, – все одинаково вскрикивают «уф!», бросаясь в воду, и «гоп!», влезая на камень.
Солнце припекает, поджаривает, прижигает, дезинфицирует, радиоактивирует тело.
Лежишь с полузакрытыми глазами, смотришь, как мелко дрожит и прыгает морская солнечная рябь. Ничего не думаешь, ничего не вспоминаешь. Только бы никто не помешал, не заставил бы пошевелиться.
Приятно мне или неприятно, – не знаю. Может быть, даже неприятно, потому что соленая вода раздает тело, а солнце жжет так больно. Чувство, испытываемое мною, есть самая чистая лень, какая только водится на свете. Лень золотистая, солнечная, лень, которая закроет человеку глаза, разбросает ему, как бессильному, как мертвому, руки и ноги, погасит мысль и наведет на лицо бессознательно-блаженную улыбку.
Лежишь, смотришь полузакрытыми глазами, думаешь: «Господи! Неужели это моя нога такая длинная, такая
черная? Как быть, как жить с такой ногой? И с чего она такая
стала?»
Но шевельнуться нельзя. И вдруг нога сама медленно вытягивается, к ней примыкает другая такая же, и обе медленно скользят в воду. Слава Богу, это не мои ноги! Он прикреплены к длинному черному итальянцу в полосатой фуфайке. Как все, однако, хорошо выяснилось!
Когда солнце слишком нажжет, приходится спуститься в воду, и лень, улыбнувшись, уходит.
В воде оживленно.
Вот, уцепившись за канат, крякает, как старая утка, толстая немка с целым выводком веснущатых дочек в клеенчатых чепчиках. Дочки держатся за канат широкими красными лапами и робко болтают ногами.
За поперечный канат, где поглубже, ухватились четыре славянина – серб, кроат, поляк и русский – и занимаются сравнительной филологией.
Русского понимают все, только просят говорить помедленнее.
– Помалу! Помалу! – кричат кроат и поляк.
– Не брзи, – просит серб.
Но русский разборзился, и унять его трудно. Он декламирует «Письмо Татьяны» и требует, чтобы все восторгались простотой языка.
Молодая чешка тут же на канате воспитывает при помощи шлепков своего семилетнего первенца. Первенец – натура, плохо поддающаяся культуре, – ревет благим матом и, дрыгая ногами, брызгает на клетчатый бант, украшающий шляпу старой англичанки.
Англичанка сердито крутит большими глазами на темно-коричневом лице.
В тесной кучке кувыркающихся и ныряющих молодых людей больше всех и громче всех веселится белозубый негр. Он выгорел, отбелился на солнце и в смуглой, загорелой компании венгерцев чувствует себя совсем блондином.
– Оэ! Оэ!
Сверкают в воздухе смешные белые подошвы его ног и все смеются и ждут, откуда вынырнет его круглая голова, с круто вьющимися бараньими немокнущими волосами.
В жизни он просто мальчишка-кельнер приморского кафе. Но здесь, в море, на солнце, он один из самых интересных членов общества. Через час ему дадут сорок хеллеров на чай за поданное мороженое, и он взмахнет салфеткой и скажет: «Kites die Hand». Но здесь, в море, на солнце, интересно и весело, схватив его черную руку, с узкой белой обезьяньей ладонью, нырнуть месте в эту едкую воду, ядовито-зеленого цвета.
– Оэ! Оэ!
Тут же в маленькой грязной лодчонка шныряет между купающимися ошалелый фотограф.
На нем рваная соломенная калоша вместо шляпы, купальная фуфайка, высоко засученные штаны и мокрые парусиновые туфли на босых ногах. Он нечто в роде земноводного пресмыкающегося, так как сам не знает, к кому себя причислить – к купающимся или материковым людям.
В его лодчонке такой же, как он, ошалелый земноводный мальчишка болтает веслом, стараясь не задевать за плечи купающихся.
Где группа погуще, лодчонка останавливается, водружается треножник, соломенная калоша прячется под черный платок, и все видят, что у фотографа ножки такие же тонкие и такие же черные, как у аппарата.
Пружинка щелкает.
– Четыреста пятьдесят восемь! – кричит фотограф.
Это – номер снимка, который вы можете завтра приобрести в виде карт-посталь, и, отметив крестом свою физиономию, послать на родину, на радость и удивление родных и знакомых.
А знакомые, где-нибудь в далекой Устюжне или Борисоглебске, посмотрят, наденут очки и еще раз посмотрят. И скажут, вздохнув:
– Наш-то Андрей Иваныч, видно, последнего лишился. Голый по заграницам ходит. Да от него другого и ждать было нечего. Вот только что родителей жалко!
* * *
Вечером мы сидим на берегу в кафе.
Веселый негритенок забыл свое беспечное «оэ!». Теперь он серьезен, озабочен и недоступен. Он служит. Он разносить, ловко лавируя между столами, тихо звенящие запотелые стаканы с лимонадом и гренадином. Он с достоинством опускает в карман полосатой жилетки полученные на чай сорок хеллеров и говорит почтительно:
– Kuss die Hand!
Эта почтительность и это достоинство входят в его служебные обязанности.
Мы медленно тянем через соломку льдистую воду и смотрим на море.
Там усталое раскрасневшееся солнце лениво, медленно опускается в теплую, соленую, притихшую воду. Ляжет в нее и лениво погаснет золотистою ленью до утра.
А утром – мы снова вместе.
