И вдруг ещё больше удивился, услышав отчётливо через окна – маршевую музыку.
Да кажется, волынский марш.
Подошёл к окну – да: на Дворцовую площадь, в бледном солнце, нехолодно, с Невского заворачивала колонна в безкозырках. И со многими красными знамёнами, плакатами на двух палках – и вытягивалась вдоль Зимнего.
Что это? Ещё одна особенность нынешнего гарнизонного положения: не Командующий назначал части явиться – а сама часть решала, когда б ей явиться к Командующему.
Прибежали адъютанты, объяснили: Волынский батальон, отстаивая своё право считаться в революции зачинателем, ходил в Государственную Думу, а оттуда пришёл представиться Командующему.
И что же оставалось Командующему? Надо идти и приветствовать.
Да, с этим первенством. У волынцев три дня назад ему говорили, что есть же самые первые, кто начали всю революцию, только спор идёт, кто именно: говорили – старший унтер Кирпичников, другие – будто прапорщик Астахов, третьи – ещё кто-то. А так как весь выход воспитания гарнизона оставался – льстить и хвалить, так может первого-то был смысл – отметить?
Когда Корнилов в сопровождении нескольких офицеров вышел на площадь и по косой пошёл к батальону – тот весь уже был выстроен, лицом к Главному Штабу, и так же повёрнуты все знамёна и плакаты, так что на ходу имел генерал удовольствие и прочесть некоторые: «Готовьте снаряды!», «Война до полной победы!», «Не забывайте своих братьев в окопах!». Что ж, надписи хороши, ни одной дерзкой, кроме «Да здравствует Совет рабочих депутатов», – но есть и в честь правительства.
И эти надписи подбодрили Корнилова. Да не могло измениться русское солдатское сердце! Они – не от зла так распустились, а – от растерянности: военный министр мямлит в приказах, одни офицеры разбежались, другие заискивают, – а солдаты, волынцы и всякие другие, безхитростно бы готовы отдать свой долг родине, – откуда бы в них другое?
И Корнилов всё чётче и бодрей подходил к батальонному строю.
Не слишком полным подтверждением заметил, что офицеров – мало. А к нему навстречу спешил с рапортом… прапорщик. И доложил, что он – командир батальона.
Позавчера ещё не он был. Где же их полковники? капитаны?
– Слу-ушай! На-краул!
Подхватили винтовки на караул.
Командующий пошёл вдоль фронта и повелительным хриплым голосом здоровался. Рявкали в ответ – дружно, совсем неплохо.
– Да, – вспомнил Корнилов. – Где тут у вас такой Кирпичников?
– Уже прошли, господин генерал. В учебной команде.
– Ну, покажете во время марша.
Стал Корнилов посередине против строя, достаточно отдалённо, чтобы видели все, и выкрикивал речь. Отчасти по обязанности, отчасти искренно.
– Спасибо, братцы, за то, что вы пришли сюда. – (Без вызова.) – Вашей кровью запечатлелся новый порядок. – (Впрочем, кажется, у них потерь и не было.) – Славные петроградские войска сыграли огромную роль в добывании свободы. У вас – молодецкий вид, образцовая дисциплина. – (Ой-ой.) – С такими солдатами, как вы, никакой враг нам не страшен. Помните, братцы, что дав России свободу, мы не должны забывать о наших братьях в далёких окопах. – (Кто-то же из них написал, значит – помнят.) – Наш долг – дать им помощь людьми. Снарядами. И продовольствием. Спасибо вам за вашу преданность новому правительству. Верьте своим офицерам, они – не враги свободы, но желают родине только счастья.
Корнилов – не был никакой оратор и уже не знал, что б ещё сказать, всё обсказано.
– Да здравствуют ваши начальники! Да здравствует славный Волынский полк!
Последнее – особенно пришлось по душе, – и прогремело «ура» мощное. Подхватила кричать и публика, тем временем набравшаяся на площадь вслед за батальоном.
И на правом фланге батальонный оркестр заиграл эту пакостную ихнюю марсельезу. И так почему-то замедленно играл – получалось вроде похоронного марша.
Корнилов сделал знак командиру батальона, тот – оркестру, оркестр выходил против строя.
Волынцы перестраивались поротно в походную колонну.
Тем временем командир батальона указал Корнилову унтера Кирпичникова в первой шеренге. Невысокий, поджарый, губастый, простой, выправка отличная, – в чём-то он показался Корнилову похожим на него самого.
А не награждать бы его, а – розгами высечь.
Отлично загремел церемониальный марш – и, заворачивая правым плечом, роты равнялись и затем печатали снег перед Командующим.
На снисходительный глаз – даже и ничего. Если б ещё подструнить их с недельку.
Но – радостно шли, с открытой душой.
Наши солдаты! Не может быть, чтоб уже ничему не помочь.
Командующий отрывисто благодарил, каждую роту отдельно.
Отвечали – весело.
И с каждой прошедшей, ушедшей, пропечатанной ротой веселье как будто ещё нарастало.
Оно передалось толпе, толпа – хлынула вослед за последней ротой и оркестром – подхватила Корнилова на руки – как две недели назад никто б не осмелился с генералом, и в голову бы не пришло. И – ввысоке понесли его в штаб.
Все кричали, ликовали, доигрывал оркестр.
Корнилов нёсся в неудобном возвышенном положении над толпой и думал: вот так бы и от пулемётных полков отделаться, парадом? Мол, низкий поклон вам от меня как от Командующего за великую услугу, что вы оказали делу освобождения, а теперь придётся вам пойти на фронт помочь своим. Готовы ли, братцы?..
Нет, не пойдут, мерзавцы.
Фабричные и железнодорожники пришли к великому князю.Длинные, дальние локти свои кусал теперь Николай Николаевич: зачем уехал с Кавказа? Он был Наместником обширной благодарной страны, его любила армия, любило население, и даже социалисты почтительно разговаривали с ним, – попробовал бы кто-нибудь его оттуда сместить! Что за несчастная путаница произошла с его назначением в Верховные, зачем Временное правительство срывало его с Кавказа, почему не сообразило, не остановило раньше?
Горечь переполняла грудь великого князя – особенно потому, что больное это было место, смещение с Верховного, уже второй раз.
Вчера он не удержался и пожаловался английскому генералу при Ставке Хенбри Вильямсу, втайне рассчитывая не только на сочувствие, но, может быть, на обратное воздействие – через английских властей на русские, ведь эти самые иностранные генералы при Ставке привыкли видеть великого князя Верховным, Англия и Франция знали в нём извечного лютого ненавистника Германии – неужели они не хотели бы и не могли…? Но охоложен был великий князь ответом английского генерала: его преданный и безколебный совет был – отказаться от поста.
И вот, в начале же этой недели оброненная великим князем шутка, что он вернётся жить маленьким помещиком, – к воскресенью уже и сбылась: он только и мечтал теперь возвратиться в своё маленькое поместье, уже не на Кавказ, – уже не имея более никаких военных обязанностей, как если бы война окончилась. Славная дачка его, Чаир под Ливадией, в солнечном голубом Крыму, теперь манила его как видение другого мира, куда не достигают мерзкие революции.
Но унизительнее того: он даже и к себе в Чаир вернуться не мог ни как Главнокомандующий, ни как великий князь, ни как просто свободный взрослый человек, – он даже к жене своей в Киев (ещё гнев Станы предстояло ему пережить!) не мог поехать как независимый взрослый: он должен был ждать теперь каких-то двух неизвестных ему депутатов зачем-то Государственной Думы, и они будут его сопровождать – как арестованного? как сопровождали Ники?
А ведь ещё вчера, приняв присягу, Николай Николаевич проявил избыточную любезность: послал правительству вторую телеграмму: что, мол, принял присягу новому государственному строю, что выполнит свой долг до конца.
Теперь всем великим князьям из Ставки неминуемо предстояло увольняться: и Сергею, и Сандро, и Борису. И Пете – ничего тут не получить.
И куда же теперь Орлова? И своих адъютантов? И Сергея Лейхтенбергского, отобранного у Колчака, ну, этого – с собою в Крым же. И куда – донского атамана Граббе, по пути прихваченного с Дона по просьбе казачьих властей? – тут по Ставке ходил ещё один осиротевший Граббе, начальник конвоя.
И – где же ждать? Оставалось ждать – в вагоне. Случилось так в первый день – Николай Николаевич пренебрег переехать в губернаторский дом, – а теперь оставалось ему ждать в вагоне, без возможности проехаться, даже пройтись, – не по шпалам же шагать.
Томительный, замкнутый день, депутаты не успевали приехать раньше чем сегодня к вечеру.
Целых три дня пути в Могилёв, в этом самом вагоне, в этой самой компании, а до Минеральных ещё и с Андреем, – как они оживлённо беседовали, как они возбуждённо рисовали себе славное будущее, целую новую эпоху, – а теперь запечатались уста, и даже с Орловым говорить не хотелось.
В защемлении протянулся день, а к концу его, к обеду, пришли два позванных старика-генерала, преображенец и лейб-гусар, которые и встречали его в этот раз в Могилёве. (Теперь-то понял великий князь, почему такая скудная встреча была, без караула, без штабных офицеров, – лукавый Алексеев уже всё знал и умыслил!)
