В защемлении протянулся день, а к концу его, к обеду, пришли два позванных старика-генерала, преображенец и лейб-гусар, которые и встречали его в этот раз в Могилёве. (Теперь-то понял великий князь, почему такая скудная встреча была, без караула, без штабных офицеров, – лукавый Алексеев уже всё знал и умыслил!)
Сели за грустный, полубезмолвный обед. Николай Николаевич сидел вытянутый, как закованный, – предстоящим ли видом ареста? такого же оберега и одиночества в Чаире?
Вдруг лакей вызвал от стола дежурного адъютанта князя Шаховского.
Тот вышел, вернулся и доложил, что у вагона собралась и непременно желает видеть великого князя – депутация фабричных и железнодорожных рабочих. Что они настроены крайне благожелательно, – да к иным депутациям великий князь и не привык за эти дни, – и не хотят верить, что великий князь не желает стать во главе Армии, что, есть какое-то письмо правительства? – они хотят знать.
Потеплело сердцу Николая Николаевича, он пободрел. Фабричные?
Он и сам готов был к ним выйти, но, может быть, это было несолидно, к малой группе.
Пошёл, достал из выдвижного ящичка письмо Львова – и просил князя Орлова выйти и прочесть его депутации. Ему – нечего было скрывать.
Ход обеда смешался, заволновались, чем это кончится. Один генерал побрёл вслед Орлову.
Депутация стояла на перроне круговой кучкой вокруг вагонной площадки, железнодорожники в своей рабочей одежде, как были кто на местах, фабричные – поаккуратнее, пришли особо, но у всех – хмурый, трудовой, простонародный вид. И почти только пожилые, усатые, были и старики, а молодых не было, ни – женщин. И с красными наколками – никого.
Перед сиятельными генералами двое-трое передних потянулись было снять шапки, но оглянулись – не сняли.
Толстый Орлов стал читать – громко, слышно всем, и от себя добавляя издевательские нотки в местах: «народное мнение резко и настойчиво высказывается против…», «Временное правительство не считает себя вправе остаться безучастным к голосу народа, пренебрежение которым может привести к серьёзным последствиям…»
И тут один фабричный закричал:
– Знаем мы этот народ! Это – евреи! Мы их в Могилёве только и слышим!
А другой, старик из переднего ряда, рассудительно добавил:
– Рази нас слушают? Петербург усем командует. Пусть великий князь не соглашается!
В депутации загудели – вперёд и друг со другом. Не стали уже и письма дослушивать.
– А пусть великий князь к нам пожалует!..
Орлов понял момент – ушёл, не дочитывая.
И быстро вослед на площадку вышел стройный, пружинный великий князь – в кителе при орденах, в фуражке. Стал на вагонной площадке вытянувшись, неправдоподобно высокий, почти доставая верха вагонной двери. Вид его был – орлиный, как принимал бы парад выдающегося полка.
Ветровым движением вскинуло руки, сняло шапки, обнажились головы густоволосые, и плешивые, и седые.
Молчали.
И великий князь молчал. Он только мог порадоваться их приходу. А – сказать? Теперь – что ж он смел сказать?
И вдруг железнодорожник, крупный, на полголовы возвышаясь, поднял руку с двумя свёрнутыми путейскими флажками и надунул через головы:
– Ваше Императорское Высочество! Да нас тут – сила, вся дорога в наших руках. Да вы только прикажите – мы чичас рельсы хоть до самой Орши снимем – и посмотрим, как этот народ к нам сунется!
И заволновались, ещё загудели, сдвинулись к вагону, – и один старик потянул руку великого князя целовать, а у него перенимали другие.
И даже слёзы увидел великий князь. И ощутил теплоту и колкость поцелуев на тыльной стороне кисти. И – взыграло в нём, взыграло боевое, ретивое! Вот таковы ж были с вагонной площадки – депутации, овации, депутации, овации трёхдневной поездки сквозь Россию.
Ах, как бы сейчас он правда им приказал! Ах, как бы сейчас правда разобрали рельсы на три версты в петербургскую сторону!..
Но с разобранными рельсами – что же дальше? Начинать войну внутри России? – нельзя было этого взять на себя, нельзя было на это осмелиться. Просто – не хватало и воображения.
Да ведь уже – и сдал он командование Алексееву. И – пылко ответил Львову. И – присягнул Временному правительству. И – вся Ставка присягнула.
И – разве можно теперь это всё повернуть?
А – горько, горько.
Преображенский полк на фронте принимает присягу. – Настроения офицеров.По последнему снегу, какой ещё оставался, – шёл дождь, всё бурно таяло, в болотных окопах, землянках, блиндажах Преображенского полка опять стояла вода. Потом ветер нанёс на три дня серых низких туч, серой мглы, – и вот висела эта гнетущая тёмная погода.
А неприятель не дремал. Была ночная атака на соседей-семёновцев – причём офицеры не ждали её, а солдаты что-то не верили безопасности, простояли всю ночь у бойниц, под утро пошли три немецкие цепи – и им хорошо наклеили.
Этот успешный бой имел в гвардии тот неприятный оборот, что подкрепил солдатские подозрения: настолько ли офицеры против нового строя, что даже будут склонны сдавать позиции немцам? У солдат появилось смутное настроение, что от них скрывают какие-то новые приказы. (Солдаты гвардии были и грамотны поголовно.)
У Свинюхи немцы высылали крупную разведку под прикрытием миномётного и бомбомётного огня. Но наши отбили их, не дали тронуть проволоки. За то они долго бросали потом химическими снарядами.
Ходили и ночные разведки, перекидывались гранатами. По всему Стоходу было неспокойно.
А взяли немца в плен – он говорил: их офицеры убеждены, что через две-три недели на русском фронте будет мир.
Значит, так рассчитывают на нашу смуту!..
Против австрийцев мы выставили большие плакаты, что Америка уже выступает в союзе с нами. Австрийцы не только не стали обстреливать плакат, но кричали «хурра». Гвардейцы даже не поняли. Узнали от следующего пленного: радуются, что, значит, скоро кончится война.
Но ещё когда фронт шевелился, стрелял, угрожал, под разрывы мин и потрескивания пуль о наши укрепления было даже легче: как будто всё по-старому, как будто не случилось Великой Беды.
А когда умолкало, то, напротив, все настороженные чувства обращались к тылу, к Петрограду: что – там?
После Кутепова из Петрограда долго никого не было. Потом примчался ещё один отпускник – юный подпоручик, но нёс одну безсвязицу, в состоянии вполне безумном, – и его тут же пришлось отправить в сумасшедший дом, в Киев.
Зато притекали новые тяжкие слухи, мрачнившие душу. Вроде того что: генерал Корнилов – немецкий агент, для того и выпустили его немцы из плена, чтоб он захватил в Петрограде власть.
Тем временем роте Его Величества приказано было снять вензеля и называться просто «первой».
Генерал-майор Дрентельн вчера сказал командирам батальонов:
– Сегодня я первый раз подписался без «флигель-адъютанта». Но снять вензели – нет сил, я ношу их с Девятьсот Третьего. Впрочем, про меня все знают, как я был близок к Государю, они меня долго не потерпят.
У него после ранения неправильно срослась нога, кровообращение стало ненормальным, за последние дни ухудшилось, теперь здоровая нога была в сапоге, а больная в валенке – и так он переступал по брёвнам над набравшейся водой.
– Кому мы теперь нужны? Вот, несём нашу службу нелёгкую, – а для кого теперь? Для блага тех мерзавцев, которым гвардия – только помеха. Мы приняли новый строй против своих убеждений – и мы же должны их защищать! Не удивлюсь, если захотят нас всех уложить поскорей на немецкой проволоке. Чем быстрей нас уничтожат – тем будет лучше для «свободного народа».
Посмотрел, посмотрел на своих испытанных полковников. Все выглядели мрачно. А на лице Кутепова была его отродная осклабленность недоумения, – будто он что-то горькое-горькое узнал, и хотел спросить? возразить? и на том застыл навсегда.
Бревенчатая крыша землянки была приподнята над землёй – и вот слышна была дружная капель с неё.
– А иногда думаю: может быть и хорошо, что не дошли мы с полком до Петрограда. Избави Бог, что б это было!..
Капель.
Кутепов промолчал, но живо помня всё, он думал как раз, что было бы хорошо: одного Преображенского на всё бы и хватило.
Дрентельн ещё в начале февраля такой свежий, помолодевший вернулся из отпуска, из Петрограда, – а сейчас совсем подался в старика, да ещё с этой ногой.
– А – как, скажите, господа, людям наших верований жить в этой новой России? Невозможно. Для меня погибло всё, чему мы молились с детства. Вон, читали: Государь – арестован! Государя везут из Ставки какие-то хамы. Государя хотят судить! Да как это всё преображенцы могут снести? Или в киевской газете грязно распубликована частная телеграмма Государя к августейшей матери: «приезжай к одинокому сыну, всеми оставленному». По отношению к кому, примерим к себе, можно допустить такую безтактность? Только тем спасаемся, что одеревянело сердце. Вот рассказывают отпускники: в Саратовской губернии начинаются поджоги, убивают стражников. Ясно как день, что будущий строй и наши земли отнимет.
