на левой нет двух пальцев!
— Все равно учись!
И он мучительно учился. Пробовал писать. Бросил. Каракули! Пробовал рисовать. Сделал карандашный набросок: липы и дубы за окном. Бездарно!
И опять писать, писать, писать. Держать карандаш тремя пальцами, да еще левой руки, было безмерно неловко и трудно. Но он держал. И продолжал водить по бумаге.
А война шла далеко за пределами наших границ. 13 февраля в приказе Сталина прозвучал номер их дивизии. Она отличилась в боях за Будапешт.
Фронты вовсю наступали на Берлин.
Первые два письма уже не такими каракулями он написал Светлане и Саше Федотову. Сашу и всех трибунальцев поздравил с Будапештом.
А Светлана? Он много думал об их отношениях. Была ли это любовь?
Он не мог ответить себе на этот вопрос.
И потому написал Светлане дружески, но сдержанно и на «вы», как обращался с ней прежде.
Он начал рисовать левой. Пейзажи не получались, а портреты какие-никакие, на потребу, выходили. Рисовал соседей по палате, врачей, сестер. Они были довольны, приходили в восторг. Еще бы: кто их рисовал когда-нибудь?
Рисовал Горсков карандашом и акварелью. Акварелью получалось чуть лучше. Карандаш его утомлял, а акварельные краски шли легко, с удара, как говорится. И краски не надо месить, как масло. Это был, конечно, самообман, он понимал. Его тянуло к маслу.
Он вышел из госпиталя в мае, на третий день после победы. Правая рука его была в черной перчатке.
Надо все начинать сначала.
Но как?
А Москва жила победой. И май был под стать этой радости, которую так долго ждали и ради которой отдали столько жизней.
Первое, что решил Алексей Михайлович: никакой Умани, никакой Светланы. Решил бесповоротно. Почему? Он бы и сам не мог ответить себе, но внутренне знал, так и только так. Не с этого надо начинать.
Весь мир Светланы, с их картинами — ценными и всякими, случайными, — казался чуждым ему. Чем больше думал, тем дальше отходила от него Светлана.
Катя-Катюша. Ее не вернешь.
А жизнь идет.
И надо как-то обосновываться на этой земле.
Вновь искать любви?
Любовь не ищут.
С Верой все перегорело.
А может, и хорошо, что перегорело.
Помчаться в Ленинград, найти ее, отбить и построить то, что светило еще до войны?
Может… Может, и так…
Ему повезло. Его хорошо встретили в МОСХе и в студии Грекова. Все хвалили «Спящую девушку», «Предателя» и «Отступление». Хвалили профессионально и с результатом. «Спящую девушку» купил и сразу же выставил Русский музей. «Предателя» и «Отступление» — Третьяковка. Правда, там картины спрятали в запасник («Сами понимаете, победа, а тут тема…»), но важно, что взяли.
Осенью Горсков поступил в институт. И комнату получил в коммунальной квартире на Стромынке.
Он с благодарностью вспоминал довоенную Академию. И все же война дала ему несравненно больше. Видимо, без потрясений, без трагедий нет настоящего искусства.
Его фамилия стала мелькать в газетах и журналах, а он мучился. Писать левой рукой он больше не мог, а правая пока не давалась. Он пробовал рисовать в перчатке. Все, за что его вознесли, было вчерашнее, а новое?
Прошли осень, зима, и вдруг он решился:
«Поеду в Ленинград! Немедленно!»
Его отпустили на неделю.
В Ленинграде он знал два адреса: Русский музей и Лахтинская. На Марата он не пойдет, чтобы не будить воспоминаний.
В Русском музее он долго смотрел на свою «Девушку». Сейчас, в красивой раме, картина как бы отделилась от образа Кати, да и от него самого.
«Любопытно», — сказал себе Алексей Михайлович.
На Лахтинской он нашел знакомый дом, номер квартиры и позвонил.
Дверь открыла Вера.
— Ты? Какими судьбами?
— Пустишь? — спросил он.
— Ты из госпиталя? — она заметила его руку.
— Давно, еще в прошлом году…
Она продолжала стоять в дверях.
— Так пустишь? — повторил он.
— Конечно, конечно, проходи, — заспешила она и провела его в комнату.
Он сбросил шинель на диван и внутренне поругал себя, что не купил хотя бы перед поездкой в Ленинград нормальное пальто.
— А где дочка? — он посмотрел по сторонам.
— Катюша в детском саду.
«Странно, тоже Катюша», — подумал он.
— Ну, а… — Он запнулся. — А он?
Вера поняла:
— Его давно нет…
— Он погиб?
— Почему же! Жив-здоров, но мы не общаемся…
Разговор их был каким-то натужным, неестественным.
— А остальные твои?
— Остальные все в блокаду… Только мы с Катюшей выжили…
Кажется, именно тут, в этот момент, у него родилась мысль о новой работе. Это будет картина «Первенец».
Да, «Первенец». Блокадный Ленинград, зима, декабрь сорок второго. Перед окном мать с ребенком. Может, Вера и Катя, а может, другие, но именно это. «Первенец» — это жизнь, это победа!
Вера с любопытством смотрела на него. Заметила и на левой руке отсутствие пальцев, спросила:
— Это тоже госпиталь?
— Это раньше…
Опять помолчали.
Наконец она вспомнила!
— А я о тебе много читала. И в Русском музее была.
— Я знаю, — почему-то сказал он.
Вновь пауза.
Вдруг он встал:
— Так вот, Вера, забирай свою Катюшу, собирайся, и поедем в Москву. Дочку твою я усыновлю или удочерю, как это называется. Согласна?
Вера побледнела.
Потом спросила:
— Ты меня просто жалеешь?
— Ни в коем случае, — решительно сказал он. — Я еще зайду, вечером.
И, набросив шинель, он вышел.
Они зарегистрировались и прожили вместе почти тридцать лет. Прожили нормально, хотя и сложно. Вера долго не хотела второго ребенка, но в пятьдесят седьмом решилась: у них родился сын Костя.
В начале пятидесятых годов у Алексея Михайловича были неприятности. Ему вспомнили «Предателя» и «Отступление». Его ругали за пессимизм и минор многие из тех, кто прежде его возносил. Но все это было давно, и Третьяковка давно достала его вещи из запасников. А в Русском музее, рядом со «Спящей девушкой», появился его «Первенец» — первая вещь, сделанная, когда он скинул черную перчатку.
Сейчас, вспоминая эти годы, он не исключал, что замысел «Первенца» был тогда важнее его чувств к Вере. Но что говорить об этом, когда вот и Веры уже нет…
А тогда…
Первая беда пришла в дом, когда Катюше исполнилось шестнадцать. У нее определили — epilepsia [26]. Вера вспомнила: наследственность через поколение. Ее отец страдал эпилепсией и алкоголизмом. Пришлось ко всему привыкать. Катюша кончила школу, а потом медицинский, выскочила замуж и устроилась на относительно легкую работу в поликлинику. По ночам дежурить ей нельзя, детей иметь нельзя и многое нельзя. Но жить можно.
