– Я ни за что не желала бы жить в Петербурге, – говорила молодая кому-нибудь.
– Отчего?
– Все петербургские мужчины холодны и не умеют любить.
– Почему вы так думаете?
– О, я знаю хорошо! они не стоят любви! – восклицала с жаром Лукерья Тарасьевна.
А супруг ее, игравший в другом углу с Каютиным в дурачки, смеялся и, подмигивая ему, говорил:
– Каково, каково? у, у, у!
Наконец Лукерья Тарасьевна потребовала объяснения, почему Каютин с ней холоден. Он оправдывался ревностью мужа и хитрыми умыслами пасынка. И сама Лукерья Тарасьевна соглашалась, что ей нужна осторожность, что Pierre имеет виды очернить ее в глазах мужа, чтоб старик в пылу гнева разорвал духовную; но благоразумие Лукерьи Тарасьевны было только на словах.
К молодым собралось много гостей; устроились танцы. Молодая танцевала с Каютиным, а молодой бесился и делал ей страшные гримасы.
– Ваш муж совершенно забывается: скоро уж все заметят его гримасы! – шепнул Каютин Лукерье Тарасьевне, которая с досады кусала губы. – Я, право, не хочу больше танцевать с вами; посмотрите, он грозит нам!
– Через час, в комнате Кати, – тихо отвечала ему молодая, – слышите? Вот моя последняя просьба! надо положить конец…
Каютин радостно пожал ей руку и проворно сказал:
– Я буду!
У него был уже обдуман план, как положить разом конец делу, и потому он так скоро и охотно согласился. Но, по ветрености своей, он не подумал о последствиях, если свиданье будет открыто. А между тем буря приближалась.
Катя была главная горничная и вместе поверенная Лукерьи Тарасьевны. Помещение она имела довольно тесное: половина комнаты была отрезана парусинной перегородкой до потолка, за которой находился гардероб Лукерьи Тарасьевны.
В комнате Кати было темно; тихонько вошли в нее супруг Лукерьи Тарасьевны и его сын. Отворив дверь за перегородку, сын сказал:
– Сюда, папенька, сюда!
– Ну, а если они не придут? – заметил старик и остановился в нерешимости у дверей.
– Придут, придут! я собственными ушами слышал, как Катя разговаривала с маменькой.
– Если это правда, Петя, то я… И голоса не хватило у старика.
– Скорее, папенька! неравно кто придет!
Старик ступил за перегородку и сказал:
– Стул дай сюда, стул!
– Вот вам и стул; не кашляйте! крепитесь, не выскакивайте, – говорил сын, усаживая старика, – пусть все выскажут!
– Ну, иди в залу; да поскорее бы… поскорее бы мне их услышать.
Сын осторожно запер дверь перегородки и вышел. Старик совершенно забыл его предосторожности: он сморкался, кашлял и вертелся, кутаясь в платья своей жены.
Скоро Катя привела в свою комнату Каютина и с грубым кокетством сказала:
– Уж погодите, вас когда-нибудь подстерегут!
– А ты на что? ты защитишь.
И Каютин хотел обнять ее.
– Что вы, что вы? – сердито шептала Катя, а между тем защищалась так неловко, что он успел поцеловать ее раза два.
Послышались шаги; Катя вырвалась и отворила дверь. Лукерья Тарасьевна, сильно взволнованная, вошла в комнату и повелительным жестом удалила горничную.
Долго длилось молчание. Каютин с чрезвычайным вниманием рассматривал свечу, горевшую на столе, а Лукерья Тарасьевна не сводила глаз с него, с упреком качая головой. И вдруг она зарыдала.
– Что с вами? чего вы плачете? – спросил он, едва удерживая досаду.
– Я несчастна! – отвечала она. – Я хочу умереть!
– Помилуйте, что с вами! как можно!
– Вы меня разлюбили!
Положение его было щекотливо: не сказать же, что никогда и не любил ее!
– Вы меня не любите? говорите! – трагически сказала она.
Он вдруг как будто переродился: привел в беспорядок свои волосы, сложил руки крестом, нахмурился и так же трагически воскликнул:
– Если так, то бежим… да, бежим! Пусть падет на нас клевета всего света! я презираю людей! Мы будем жить в хижине… Бежим, бежим!
И он сильно жал ее руку и тащил даму к двери. Дама испугалась и, вырвавшись, отвечала:
– Нет, мы лучше здесь останемся! Я не могу бежать!
Каютин торжествовал. Он знал, что Лукерье Тарасьевне сильно нравилось именье мужа, и решился предложить ей бежать. Чтоб сильней запугать ее, он даже сложил стихи, в которых ясно доказывалось, что женщина, полюбив другого, должна бежать.
– А, так ты меня не любишь? – воскликнул он и стал грозно ходить по комнате. – Итак, прощайте.
– Нет, люблю, люблю, – отвечала она. – Но что скажут люди?
– Люди! – возразил он и, думая окончательно отделаться, прочел свои стихи {*}. Но он жестоко ошибся: стихи, которым и сам он не верил, произвели совсем другое действие на его даму. Она кинулась ему на шею и страстно простонала:
{* Вот они, для любопытных:
Когда горит в твоей крови
Огонь действительной любви,
Когда ты сознаешь глубоко
Свои разумные права,
Верь: не убьет тебя молва
Своею клеветой жестокой!
Отвергни ненавистных уз
Бесплодно тягостное бремя
И заключи – пока есть время -
. . . . . . по сердцу союз!
Но если страсть твоя слаба
И убежденье не глубоко,
Будь мужу вечная раба,
Не то раскаешься жестоко!}
– Убежим! я твоя!
Каютин побледнел. Он внутренно проклинал и свой план и нелепые стихи, как вдруг вбежала испуганная Катя: она махала руками и делала отчаянные жесты, указывая на перегородку. И Лукерья Тарасьевна и Каютин мигом догадались, что их подслушивают. Но когда Катя шепнула своей госпоже, кто именно подслушивает, Лукерья Тарасьевна в ужасе закрыла лицо руками. Катя, как кошка, подкралась на цыпочках к двери перегородки и приложила ухо. Пока Каютин и Лукерья Тарасьевна менялись отчаянными взглядами, горничная быстро отворила дверь и едва не расхохоталась. Лукерья Тарасьевна с ужасом увидала своего мужа, сидящего на стуле, лицо его было слегка прикрыто кисейным платьем, висевшим над его головой. Ноги и руки его были неподвижны. Каютин побледнел: ему пришла мысль, что старик умер, огорченный изменой жены. Но скоро успокоил его легкий храп, мерно вылетавший из груди старика. Все трое подошли ближе. Старик сладко спал на стуле, свесив голову на грудь и скрестив свои ноги в плисовых сапогах.
– Все его, его штуки! – сказала Лукерья Тарасьевна и бросилась из комнаты.
Каютин поблагодарил судьбу за сон, ниспосланный человеку, и тоже вышел. Катя разбудила своего барина, который очень был удивлен, увидя себя между платьями, но, вспомнив о жене, строго приказал Кате остаться с ним за перегородкой, опасаясь ее выпустить, чтоб она не предупредила свою госпожу. Он выходил из себя, ожидая изменницу: наконец послышались шаги, то была Лукерья Тарасьевна. Войдя в катину комнату, она звала свою горничную; но старик крепко держал Катю за талию: все боялся, как бы не вырвалась.
– Как вам не стыдно, сударь! что вы? пустите! – говорила Катя обиженным голосом.
– Тише, тише! – бормотал старик, зажимая ей рот.
Лукерья Тарасьевна гневно раскрыла дверь – и, отскочив, с ужасом вскрикнула:
– Что я вижу?!
Старик испугался и прятал Катю в платья. Скоро послышался плач; Лукерья Тарасьевна кричала, что она несчастна, что с таким ветреным мужем невозможно жить.
Старик умолял ее успокоиться, клялся, что не изменил ей, и откровенно во всем признался. Она долго не верила и только после многих клятв и молений простила его.
Pierre был поражен, как громом, появлением мужа и жены к гостям.
– Ну, что папенька? – спросил он в волнении.
– Ты дурак!
– Что такое случилось?
– То, что ты своего отца осрамил!
И оскорбленный отец даже не удостоил сына объяснением.
Скоро супруг Лукерьи Тарасьевны, к удивлению Каютина, пристрастился к картам; Каютин не хотел играть на деньги, но старик настаивал и с каждой партией, увеличивал куш. Каютину везло. Сидя подле отца, сын иногда замечал ему, что он делает ренонс, не так ходит, но старик продолжал свое, возражая с запальчивостию:
– Молчи, дурак! разве не знаешь пословицы: "курицу яйца не учат"?
Дня в три Каютин выиграл столько, что мог продолжать свой путь, и объявил, что завтра уедет.
Старик обнимал его, предлагал ему денег взаймы и был очень весел, а сыну своему все твердил:
– Нет уж, где со мной справиться? Если захочу, всех перехитрю!
Он точно схитрил. За несколько дней перед тем пришел к нему поторговать лошадку смотритель соседней станции и, увидав случайно Каютина, не преминул рассказать, что Каютин проигрался, и прочее. С того же вечера Каютину повезло в игре.
Каютин простился с вечера и ушел в свою комнату с намерением завтра чем свет уехать. Он с наслаждением уложил чемодан и задумался. Он вспомнил Полиньку, свое прощанье с ней, свои клятвы и покраснел при мысли, что так скоро забыл ее.
"Ах, Полинька! зачем ты так добра? зачем веришь мне? я не стою тебя".
Так рассуждал Каютин, сидя у чемодана, как вдруг постучались к нему.
– Войдите, кто там? – сказал он, запирая чемодан.
