вынимает из него бумаги, читает, поворачивается ко мне.
— Что ты ему сказала? — требовательно спрашивает она.
— Кому?
Отец берет уведомление. В нем полно юридических терминов, с тем же успехом это мог бы быть текст на греческом.
— Что это?
— Ходатайство об издании временного запретительного судебного приказа. — Она выхватывает листок из папиной руки. — Ты понимаешь, о чем просишь? Меня вышвырнут из дома и запретят общаться с тобой! Ты действительно этого хочешь?
Вышвырнут из дома? Я не могу вдохнуть.
— Я ни о чем таком не просила.
— Адвокат не стал бы обращаться с таким ходатайством по собственной инициативе, Анна.
Знаете, как иногда, когда вы едете на велосипеде и, попав в полосу песка, вязнете или, пропустив ступеньку на лестнице, спотыкаетесь, у вас есть одно долгое-долгое мгновение для осознания, что сейчас вам будет больно, причем очень?
— Я понятия не имею, что происходит.
— Тогда с чего ты решила, что способна самостоятельно принимать решения? — Мама так резко встает, что стул опрокидывается на пол. — Если ты хочешь именно этого, Анна, тогда мы можем начать прямо сейчас. — Голос у нее низкий и хриплый, как грубая веревка, и она уходит от меня.
Месяца три назад я позаимствовала у Кейт косметику. Ну ладно, «позаимствовала» не то слово, точнее сказать — стянула. Своей у меня не было. До пятнадцати лет мне не полагалось ею пользоваться. Но случилось чудо, Кейт не было рядом, чтобы спросить, а отчаянная необходимость взывает к решительным действиям.
Чудо было ростом пять футов восемь дюймов, имело волосы цвета кукурузных рылец и улыбку, от которой у меня голова шла кругом. Звалось оно Кайл. Он переехал из Айдахо и сел в нашем классе за парту позади меня. Парень ничего не знал ни обо мне, ни о моей семье, поэтому, когда он спросил, не хочу ли я сходить с ним в кино, я знала, что вопрос задан не из сочувствия или жалости ко мне. Мы посмотрели нового «Человека-паука», по крайней мере он посмотрел. Я же все время пыталась представить, как электричество могло бы перескочить через крошечное пространство, разделявшее наши руки.
Придя домой, я продолжала парить дюймах в шести над полом, вот почему Кейт удалось нанести внезапный удар. Она толкнула меня на кровать, надавила на плечи и обвинила:
— Ты воровка! Залезла в мой ящик в ванной без спроса.
— Ты все время берешь мои вещи. Два дня назад взяла мою голубую толстовку.
— Это совершенно другое дело. Толстовку можно выстирать.
— Значит, ты переносишь моих микробов, плавающих по твоим артериям, но не в твоем дурацком блеске для губ? — Я оттолкнула ее, и мы перевернулись, так что теперь я оказалась сверху.
Глаза Кейт засверкали.
— Кто это был?
— О чем ты?
— Если ты накрасилась, Анна, значит на то были причины.
— Отстань!
— И не подумаю. — Кейт улыбнулась, сунула свободную руку мне под мышку и пощекотала меня. От неожиданности я ее выпустила.
Мы скатились с кровати и продолжили бороться на полу, каждая пыталась заставить противницу молить о пощаде.
— Анна, прекрати уже, — задыхаясь, выдавила из себя Кейт. — Ты меня убьешь.
Других слов не потребовалось. Я отдернула руки, будто обожглась. Мы лежали плечом к плечу между кроватями, пялились в потолок, тяжело дышали и обе притворялись, что сказанное ею не так уж близко к реальности.
В машине мои родители ссорятся.
— Может быть, нам стоило нанять настоящего адвоката, — говорит отец.
А мама отвечает:
— Я адвокат.
— Но, Сара, — продолжает отец, — если это не рассосется само собой, все, что я хочу сказать…
— Что ты хочешь сказать, Брайан? — с вызовом спрашивает она. — Что какой-то тип в костюме, с которым ты вовсе не знаком, лучше объяснится с Анной, чем ее собственная мать?
Остальную часть пути отец не раскрывает рта.
Это шок, но на ступеньках перед Гарраи-комплексом собрались журналисты с телекамерами. Я уверена, они здесь из-за какого-то важного судебного дела, поэтому представьте себе мое изумление, когда мне под нос суют микрофон и репортерша с волосами, подстриженными в форме шлема, спрашивает, почему я подала иск против родителей? Мама отталкивает эту женщину.
— Моя дочь не дает комментариев, — повторяет она снова и снова.
А когда один из журналистов интересуется, известно ли мне, что я первый в Род-Айленде сконструированный ребенок, на долю секунды у меня возникает опасение, что она сейчас прибьет его.
С семи лет я знаю, каким образом меня зачали, и что с того? Во-первых, родители сообщили мне об этом в момент, когда мысль о том, как они занимаются сексом, была гораздо отвратительнее, чем соображение, что меня замутили в чашке Петри. Во-вторых, в то время уже толпы людей принимали таблетки для повышения фертильности и рождение семерых детей зараз одной матерью не было чем-то оригинальным, так же как и моя история. Но сконструированный ребенок? Да, верно. Если родители решили пойти на такие сложности, они наверняка постарались встроить в меня гены послушания, смирения и благодарности.
Отец сидит рядом со мной на скамье, сцепив руки и опустив их между коленями. В кабинете судьи мама и Кэмпбелл Александер заняты словесными прениями. Здесь, в коридоре, необыкновенно тихо, как будто адвокаты забрали с собой все слова, а нам ничего не оставили.
Я слышу, как чертыхается какая-то женщина, и сразу из-за угла выворачивает Джулия.
— Анна, прости, я опоздала. Не могла пробраться мимо прессы. С тобой все в порядке?
Я киваю, а потом мотаю головой.
Она присаживается на корточки передо мной:
— Ты хочешь, чтобы твоя мать покинула дом?
— Нет! — Мне очень неловко, но на глаза наворачиваются слезы. — Я передумала. Я не хочу больше этого делать. Ничего этого.
Джулия смотрит на меня долгим взглядом:
— Давай-ка я войду в кабинет и поговорю с судьей.
Она скрывается с глаз, а я концентрируюсь на том, чтобы в мои легкие попал воздух. Теперь столько вещей, которые раньше я выполняла инстинктивно, вызывают у меня затруднения: мне сложно вдыхать кислород, молчать, поступать правильно. Тяжесть отцовского взгляда заставляет поднять на него глаза.
— Ты это всерьез сказала? — спрашивает он. — Что не хочешь больше этого делать?
Я не отвечаю. И не шевелюсь.
— Если ты до сих пор не уверена, может, не так уж плохо — дать себе небольшую передышку. Я вот о чем: в моей комнате на станции есть свободная койка. — Он потирает шею сзади. — Это не будет выглядеть так, будто мы уехали из дома. Просто… — Он смотрит на меня.
— …передышка, — завершаю я за него и делаю вдох.
Отец встает и протягивает мне руку.
