не учитывая ситуацию дома.
— Ну, в этом и есть весь смысл обращения в суд.
— На самом деле всего полчаса назад Анна сказала мне, что изменила свое решение по поводу ходатайства. — Джулия приподнимает бровь. — А ты не знал, да?
— Мне она об этом не сообщила.
— Это потому, что ты вообще не о том говоришь. Ты завел с девочкой беседу о законных способах оградить ее от давления матери с целью принудить к отзыву иска. Само собой, она восприняла это на «ура». Но неужели ты действительно считаешь, что она хорошенько обдумала, к чему это приведет на практике, что в доме станет на одного родителя меньше, чтобы готовить еду, водить машину или помогать ей с домашним заданием, что она не сможет поцеловать перед сном маму и пожелать ей спокойной ночи, что остальные члены семьи, скорее всего, будут крайне недовольны ею? Когда ты разговаривал с Анной, она слышала только, что «не будет давления», а «разделение» не дошло до ее сознания.
Джадж начинает настойчиво скулить.
— Мне нужно идти.
Джулия не отстает.
— Куда?
— Я говорил тебе, у меня назначена встреча. — По обеим сторонам коридора — двери комнат, все заперты. Наконец я нахожу ручку, которая поворачивается. Вхожу внутрь и запираю за собой дверь, в сердцах бросая: — Мужской.
Джулия дергает ручку, стучит в окошко с дымчатым стеклом, похожее на почтовую марку. Я чувствую, как на лбу у меня выступает пот.
— На этот раз ты не убежишь, — кричит она через дверь. — Я останусь здесь и буду ждать.
— Все равно я занят! — ору я в ответ; Джадж тычется головой мне в ноги, я запускаю пальцы в густую шерсть у него на загривке. — Полный порядок, — говорю я псу и, повернув голову, смотрю в пустоту помещения.
То и дело я противоречу сам себе и верю в Бога, как вот, например, сейчас, когда застаю на ступеньках у дома какую-то безбашенную девицу, которая встает и спрашивает, не знаю ли я Джесса Фицджеральда.
— Кто спрашивает?
— Я, — отвечает она.
— Тогда он перед вами, — улыбаюсь я ей милейшей улыбкой.
Позвольте сделать небольшое отступление и сказать: она старше меня, но с каждым новым взглядом это становится все менее важно. У нее волосы, в которых я мог бы заблудиться, а губы такие мягкие и пухлые, что я с трудом отрываю от них взгляд для продолжения осмотра. У меня просто руки чешутся от желания прикоснуться к ее коже, даже на обычных местах, просто чтобы проверить, действительно ли она такая нежная, как кажется.
— Я Джулия Романо, — представляется девушка, — опекун от суда.
Скрипки, запиликавшие было у меня в голове, взвизгнув, смолкают.
— Это что-то вроде копа?
— Нет. Я адвокат и работаю вместе с судьей, чтобы помочь твоей сестре.
— Вы имеете в виду Кейт?
Ее лицо слегка мрачнеет.
— Я имею в виду Анну. Она подала иск об освобождении от родительской опеки по медицинским вопросам.
— Ах да. Знаю.
— Правда? — Кажется, это ее удивляет, будто Анна скупила весь запас непослушания, имеющийся на рынке. — Ты, случайно, не знаешь, где она?
Я смотрю на дом, темный и пустой.
— Я своей сестре не охранник, — отвечаю я, а потом улыбаюсь. — Если хотите подождать, может, зайдете и посмотрите мои гравюры?
Это шок, но она соглашается:
— Неплохая идея. Мне хотелось бы поговорить с тобой.
Я прислоняюсь к двери и складываю на груди руки, чтобы бицепсы заиграли. Одариваю ее улыбкой, от которой замерла бы на месте половина женской популяции Университета Роджера Уильямса.
— У вас есть планы на вечер?
Она смотрит на меня так, словно я заговорил на греческом. Нет, черт, греческий она, наверное, поняла бы! На марсианском. Или на гребаном Вулканском [28].
— Ты приглашаешь меня на свидание?
— Пытаюсь, черт возьми!
— И у тебя ничего не выходит, черт возьми, — ровным голосом отвечает она. — Я тебе в матери гожусь.
— У вас фантастические глаза. — Под глазами я подразумеваю титьки, но какая разница.
Джулия Романо выбирает этот момент, чтобы расстегнуть пиджак, отчего я смеюсь во весь голос.
— Давай поговорим здесь.
— Без разницы, — отвечаю я и веду ее наверх, в свои апартаменты.
Учитывая, как обычно выглядит мое жилище, сейчас тут не так уж плохо. Посуда на столе стоит всего день или два; просыпанный сухой завтрак выглядит не так ужасно по возвращении домой в конце дня, как разлитое молоко. Посреди пола стоит ведро, лежит коврик, на нем — канистра с бензином; я занимаюсь изготовлением факелов. Везде валяется одежда, некоторые вещи искусно прикрывают следы протечек из моего самогонного аппарата.
— Ну, как вам? — Я улыбаюсь. — Марте Стюарт [29] понравилось бы, да?
— Марта Стюарт сделала бы тебя своим жизненным проектом, — бормочет Джулия.
Она садится на диван, подскакивает и стряхивает с брюк горсть картофельных чипсов, которые — о боже! — успели оставить жирные отпечатки в форме сердца на ее милой попке.
— Хотите выпить? — Не думайте, что мама не учила меня манерам.
Джулия оглядывается и качает головой:
— Я отключусь.
Пожав плечами, я достаю из холодильника банку пива «Лабатт».
— Значит, на домашнем фронте произошел небольшой прорыв?
— А ты не в курсе?
— Пытаюсь не быть.
— Как так?
— У меня это лучше всего получается. — Усмехнувшись, я с удовольствием прикладываюсь к банке пива. — Хотя за этим всплеском я бы с радостью понаблюдал.
— Расскажи об Анне и Кейт.
— Что вам рассказать? — Я плюхаюсь на диван рядом с ней, слишком близко. Специально.
— Какие у тебя с ними отношения?
Я нагибаюсь вперед:
— А что, мисс Романо, вы спрашиваете, не изображаю ли я из себя милого братца? — Она только моргает, тогда я эффектно завершаю: — Они переживут меня, как и все остальные.
Этот ответ, должно быть, заинтересовал ее — она что-то записывает в маленьком белом блокноте.
— Как тебе жилось в этой семье?
В горле рождается десяток хлестких ответов, но наружу появляется темная лошадка.
— Когда мне было двенадцать, Кейт заболела, не сильно заболела, так, какая-то инфекция, но она не могла сама справиться. Тогда родители привлекли к этому делу Анну, чтобы она дала гранулоциты — белые кровяные клетки. Кейт это, конечно, не планировала, но все случилось накануне Рождества. Мы собирались всей семьей идти покупать елку. — Я вытаскиваю из кармана пачку сигарет. — Вы не против? — спрашиваю я, но прикуриваю, не дав Джулии шанса ответить. — Меня в последнюю минуту закинули к соседям, там было мерзко, потому что у них был настоящий сочельник, приехала родня, и они все шептались, косясь на меня, что, мол, в такое время
