в том смысле, о котором обычно не пишут в романах. Но я погрешила бы против истины, сказав, что вынуждена была уступить его настойчивости или что он сломил мою волю силой своей страсти. Нет, нас переполняла взаимная страсть, обоюдное желание, и моя страсть была ничуть не меньше, тем более что день свадьбы все приближался. Что до платья, то я себе сшила совсем простенькое, белое, ничуть не похожее на то, что приснилось мне в тюрьме, поскольку еще не успела обзавестись привычкой одеваться как знатные синьоры.
Но за два дня до свадьбы Гвидо по дороге на работу сбила машина, водитель которой не справился с управлением. Мой любимый скончался через несколько часов, так и не придя в сознание. Мы даже не успели попрощаться, не говоря уже о том, чтобы позаботиться о будущем. Впрочем, ни он, ни я еще не знали, что я жду ребенка: я поняла это лишь пару месяцев спустя, когда уже жила вместе с Ассунтиной в квартире, которую раньше снимал Гвидо и которую Кирика по доброте душевной предложила мне за крайне низкую, почти символическую плату. И это было настоящим счастьем, поскольку, когда мой позор стал очевиден, среди тысячи возникших трудностей не было, по крайней мере, проблемы с жильем. Умри Гвидо всего через три дня, я унаследовала бы бо́льшую часть его состояния, а мой сын не считался бы внебрачным. Но по закону мы были для него чужими, и все, что принадлежало Гвидо, досталось донне Личинии, его единственной родственнице. Синьорина Эстер, которая, несмотря на осуждение горожан, продолжала питать ко мне привязанность, вдобавок к своему сочувствию предложила помощь адвоката; в конце концов, Гвидо, оформив разрешение на брак со мной и назначив дату свадьбы, ясно продемонстрировал намерение жениться, о чем свидетельствовали объявления, вывешенные на дверях церкви.
Вы не поверите, но, несмотря на свою без малого сотню лет, донна Личиния билась как дикий зверь, чтобы оставить меня ни с чем. Завещания в мою пользу так и не обнаружили, и процесс длился не один год – так долго, что я устала воевать, еще и потому, что за это время Кирика успела скончаться и, так как у нее больше никого не было, оставила все мне и моему сыну. С богатствами Дельсорбо не сравнить, но нам и этого оказалось достаточно. Больше всего мне было жаль, что мой сын не носит ту же фамилию, что и Гвидо. Младенцем он был очень красивым и так похож на отца! «Розы щек пламенеют, и ланью глядит…» – подумала я, увидев его личико сразу после рождения, и назвала малыша Гвидо. Преуспев в учебе, он уехал в Америку из-за проблем с тогдашним итальянским режимом, да так и не вернулся. Я подарила ему то колечко с бриллиантом и сапфиром, и Гвидо некоторое время носил его на мизинце, потом нашел жену и передарил ей. Детей у них нет.
Донна Личиния скончалась ста четырех лет от роду в абсолютно здравом рассудке. Даже оставшись совсем одна, нас она не признала, хотя мой сын и был ее единственным кровным наследником, а все состояние завещала дальним родственникам из Ф. – тем самым, что объявлялись примерно раз в четверть века, зато слетелись, будто стервятники, к смертному одру дона Урбано.
Что до меня, то поначалу я думала, что уже никогда не утешусь, что до конца жизни буду помнить свою невероятную любовь и трагедию, связанную с ее утратой. Я продолжала учиться, чтобы соответствовать образованности Гвидо, словно все еще могла выставить его в дурном свете перед однокашниками; много читала – больше для собственного удовольствия, но также и потому, что чем дальше, тем проще мне это давалось; помогала с учебой в школе сыну и вместе с ним узнала много нового.
Вот только краски памяти со временем если и не стираются начисто, то изрядно тускнеют. Страдания, которым, как ты считала, суждено навеки разбить тебе сердце, кажутся чуть менее горькими, а сожаления – не такими острыми. Через двенадцать лет после смерти Гвидо я встретила человека, который сумел вновь вызвать во мне любовь и доверие, а главное, уважал меня, несмотря на мою дурную репутацию. Это был столяр, державший мастерскую на первом этаже нашего дома, всегда улыбчивый, несмотря на то что тоже когда-то потерял любимую жену, которая умерла, рожая их первенца. Через некоторое время он попросил моей руки и с тех пор заботился не только о нас с сыном, но и об Ассунтине: та по-прежнему жила со мной, и я учила ее своему ремеслу. Мой избранник даже решил потратить немного денег и, преодолев бюрократические препоны, сумел дать им обоим свою фамилию. Он стал этим двум не родным ему детям прекрасным отцом – может, потому что не только был столяром, но и звался Джузеппе, как евангельский Иосиф? Мы живем вместе, теперь уже только вдвоем, и он – моя опора и поддержка. Джузеппе работает и сейчас, несмотря на возраст: говорит, ремесленники на пенсию не уходят – они падают замертво, не выпуская из рук инструментов. Но мне кажется, что его время еще не пришло. Он все еще силен и полон энергии, даже ставни поднимает одной рукой. А я полюбила запах стружки, особенно еловой или сосновой. На свадьбу он подарил мне ножную швейную машинку, которая замечательно работает до сих пор: электрическая мне ни к чему. Мы любим ходить в театр и вполне можем позволить себе два кресла в партере, хотя теперь у нас есть радио и возможность слушать оперы даже дома.
Тебе, читатель, конечно, хотелось бы узнать, что сталось с моей подругой и покровительницей, синьориной Эстер. Через восемь лет после первого, несчастливого брака ей тоже повезло встретить порядочного человека, которому она смогла доверить свою жизнь и жизнь Энрики.
Маркиз Риццальдо, который все это время провел в путешествиях по Востоку, будучи в Константинополе, второй раз в своей жизни столкнулся с эпидемией холеры, спастись от которой ему на сей раз было не суждено. Овдовевшая и совершенно свободная Эстер в возрасте двадцати семи лет вышла замуж за молодого английского инженера, приехавшего на пивоварню стажироваться и быстро снискавшего уважение и дружбу ее отца. Моя синьорина вышла за него при том условии, что он больше не вернется на родину, а останется жить в нашем городе и поможет семейному предприятию. Когда же синьор Артонези несколько лет спустя скончался, Эстер, несмотря на заботы, связанные с воспитанием одиннадцатилетней Энрики (к которой теперь перешел титул маркизы, хотя никто ее так не называл) и еще троих детей, родившихся от инженера, не только не передала все дела мужу, как ожидали тетки, но вместе с ним взялась за управление мельницей и пивоварней.
Я по-прежнему ходила к ним шить, если возникала такая необходимость, обедала за их столом и видела, что общаются они словно равные партнеры, без тени жеманности или сентиментальности. «Похоже, любовь для моей синьорины кончилась раз и навсегда», – то и дело думала я. Однако, видя, как дружно они взрываются смехом или как склоняются вместе над каталогом, обсуждая закупку нового оборудования, я уже начинала сомневаться, не стоит ли считать подобное взаимопонимание, совпадение интересов, соучастие в делах и взаимное доверие любовью куда более искренней и глубокой, чем та, что описывается в душещипательных романах.
Почему же все-таки я решила записать эти истории времен моей юности? Об этом меня попросила Энрика Риццальдо, старшая дочь синьорины Эстер, которая преподает сейчас в университете и занимается исследованием того, как изменился наш образ жизни и труда. Ведь теперь даже малообеспеченные женщины могут купить в магазинах готовые платья по вполне приемлемым ценам. Платья эти, правда, если вам интересно мое мнение, выглядят довольно уродливо: всегда слишком свободные или слишком приталенные, слишком короткие или слишком длинные, узкие в проймах, со множеством складок на плечах и бедрах… Лишь немногие до сих пор обращаются к швеям, их больше никто не зовет работать на дом.
Ассунтина, к двадцати годам ставшая неплохой портнихой и всегда предпочитавшая стабильную зарплату неопределенности ремесленничества, устроилась модельершей в «Высший шик». Она тоже вышла замуж, за сотрудника мэрии, у них трое детей. А сейчас, выйдя на пенсию, забросила шитье и все время просиживает перед новейшим устройством, чем-то средним между радио и кино, но совсем небольшого размера, вроде ящика, который вполне можно держать дома. Ее дочь Зита, работающая продавщицей в магазине одежды, предпочла бы днем, после школы, оставлять с ней детей, но Ассунтина против: ворчит, что они мешают ей спокойно
