* * *
Странное чувство было у нас, когда мы, немца проводивши под высокий бугор, за который невдалеке загибала Двина, собрались в блиндаж допивать чай из дорогой двинской водички.
Почему нам всем этого немца было так жалко?.. Словно каждый что потерял...
Вспомнилось мне, как мы с Пенкиным шли с братского кладбища, где похоронили нашего общего приятеля Василия Морковкина...
В одном месте Пенкин зашел за куст помочиться:
- Ты иди,- говорит,- я тебя догоню...
Полверсты я тогда, должно быть, прошел, думая про себя о своем, и не скоро заметил, что Пенкин и забыл меня догонять.
Вернулся я обратно, а Пенкин лежит под кустом и плачет, как баба...
И сейчас поглядишь на него: в лице какая-то строгость, борода золотая, как эпитрахиль во время причастия, а глаза, как уголья в кадиле, когда поп затягивает пискливым голоском возле гроба:
- Вечная па-амять...
Вздумал было Иван Палыч пожурить нас за то, что мы не разрядили винтовки и подкачали его в глазах командира, да на этот раз пригодилась солдатская лень, командир из-за нее успел немца свалить, а это - немалое дело...
- Герой у нас командир, - сказал он, кладя в кучу винтовку...
Никто ему не перечил, хоть у всех у нас шевельнулось к Зайчику недоброе чувство, только Сенька, погодя немного, сказал:
- А по-моему, немца командир зря повалил....
- Вот еще, почему бы... Мало они нашего брата перекокшили...
- Это, Иван Палыч, другое дело... Тут же немец заклад потерял...
- Ну, и чорт с ним...
- Как же, Иван Палыч, он и вышел, наверно, для-ради спора...
- Не спорь... Ангелы спят, когда черти дерутся!..
- Нет уж: когда спорят двое, остальные глядят...
- Дудки: одного немца не стало и ладно...
- А про между прочим... что ж... с дураками нечего спорить... проспоришь...
Иван Палыч насмешки не понял...
Сенька прилег на нары с Пенкиным рядом. Пенкин молчал, все мы тоже молчали, а Иван Палыч достал нарядный лист, долго пальцем водил по истрепанной желтой бумаге, потом строго, ни на кого не глядя, пробасил:
- Сегодня в акулькину, Пенкин, надо бы...
- Что ж, наряжай,- тихо Прохор ответил.
Не ладился никакой разговор.
Иван Палыч все переделал, чай весь допил, даже уронил в кружку крышку от чайника, наряды назначил, а после нарядов одно дело: спать, потому почесался Иван Палыч всей пятерней под рубахой, и скоро, как и все, захрапел, прилегши с другого бока с Пенкиным рядом...
По блиндажу прошел общий предобеденный храп.
* * *
- Прохор Акимыч,- говорит на ухо вполголоса Пенкину Сенька,- мне что-то немца... вот жалко... не знаю сам почему... Зачем командир этого немца ухлопал...
- Ну, а если бы командира немец с котелком покалил?..- тихо тоже вполголоса спрашивает Пенкин...
Сенька чмокнул губами и ничего не сказал... Прохор, должно быть, о чем-то трудно думал, потом повернулся еще ближе к Сеньке и зашептал ему в самое ухо:
- Видишь ли, дурья твоя голова, я расскажу тебе вот какую исторью.
- Расскажи-ка в самом-деле, Прохор Акимыч,- шопотком ему отвечает Сенька.
Слушай: шел однажды святой человек, пустынник такой, по дороге из пустыни в село и ничего у него не было, окромя как в руках пудовый крест, да на плечах власяница.
Крест святой человек носил вместо вериги и благословлял им встречный народ.
Вот и встретился святому лихой-лиходей, подмостовный разбойник,- хотел его святой, как и всех, благословить пудовым крестом, а тот, должно, что подумал, быдь святой его хочет убить, потому что сам-то ничего другого не делал, как только убивал добрых и недобрых людей, да и полыснул ему аршинным ножом прямо под крылушко.
В первый раз святой человек осерчал, размахнулся он перед смертью пудовым крестом и со всего размаху разбойнику прямо по темю - разбойника-то и убил пустынник.
Умерли они в одночасье: снизу разбойник лежит, а сверху святой...
Ехал в это время на осиновой палке неразумный чорт по этой же самой дороге, поднялся под чортом осиновый конь на дыбы, сбросил чорта с себя, когда на дороге увидел двух мертвецов, одного в пустынной рясе, а другого в острожном халате.
Чорт рога на обоих уставил: чью тут душу засунуть в суму, да в ад волочить?..
Стоял так, стоял чорт, до самого вечера простоял, за ухом дыру прочесал и так и не решил,- у одного под мышкой аршинный ножик торчит, а другому - пудовый крест в голову, как в тесто, ушел...
Думал, думал чорт, да и сунул, когда месяц взошел, а солнце за край земли укатилось, и стало на земле темно, как у этого чорта под мышкой,сунул чорт в свою сумку обоих...
Когда Прохор замолчал, кончив рассказку, Сенька опять только причмокнул губами, дескать, мало что можно понять из того, что человек вытворяет, лучше об этом не думать и не забивать мужицкую голову разным дерьмом,- отвернулся от Прохора, ничего не сказавши, и захрапел в ожиданьи обеда.
САХАРНЫЙ НЕМЕЦ
К вечеру в тот же день пошел Иван Палыч к Зайчику... Крадучись приотворил он дверь, просунул сперва одну голову, словно заранее зная, что у хозяина после такого дня не все слава богу. Иван Палыч не сразу разглядел в полутьме от коптилки рослую фигуру Микалая Митрича, сидел он возле стола на походной кровати, руки у него были стиснуты и раскинуты на столе, а между рук зарыта голова.
На столе стояла бутылка с четырьмя звездочками и грязный стакан с окурком на дне...
- Добрый вечер, ваше-высоко, - тихо сказал Иван Палыч...
Зайчик, должно быть, спал или был в сильной задумчивости и потому не ответил на приветст-вие Иван Палыча...
- Добрый вечер, говорю, ваше-высоко,- повторил громче Иван Палыч...
Зайчик дернул плечом и показал Ивану Палычу молча на табурет возле стола, а потом на бутылку:
- Выпей, Иван Палыч,- сказал он тихо.
- Покорнече благодарим, ваше-высоко,- я...
- Выпей, Иван Палыч,- я один пить не люблю...
Иван Палыч выкинул окурок и налил до половины в стакан, отпил глоток и стакан поставил назад, удивленно поглядевши на Зайчика: в бутылке была двинская водичка, у нее вкус особый, совсем отменный от окопной воды, из которой солдаты чай себе ставят...
- Покорниче благодарим, ваше-высоко,- испуганно прошептал Иван Палыч,должно быть, отвыкши: вкусу не слышу!
- Я и сам, Иван Палыч, пью без удовольствия...
Зайчик долил стакан и залпом его выпил.
- Перехватил раньше,- подумал Иван Палыч,- а теперь водичкой отхаживается.
Зайчик опять уронил голову на руки.
- Неможется,- говорит,- Иван Палыч, страсть как,- и пальцы хрустнули, словно сломанные ветки на морозном ветру.
Иван Палыч присел на табуретку, трубку выкурил, недоумевая, что это творится с Зайчиком, потом, разглядевши на призрачном свету от коптилки чистую струйку, бегущую из-под Зайчиковых глаз, поднялся и тихо про себя сказал:
- Дела твои, Господи...
Подумал было Иван Палыч, не прислать ли на сегодняшнюю ночь кого к командиру, потом махнул рукой, человек он был до всего равнодушный, потому только и подумал:
- Глаза на мокром месте! Тюря!
Попятился Иван Палыч к двери и, не дожидаясь ответа, взял под козырек:
- Прощенья просим, ваше-высоко!
* * *
Где явь и что сон,- все слилось в один незабываемый день, выжженный в огненный знак на душе. Как это могло случиться, как это случилось, за каким углом простоял в эту минуту белый ангел и не отвел вовремя Зайчикову руку и не толкнул под нее белым крылом?
Уронил Зайчик голову на стол, широко раскрытыми глазами смотрит в темный угол, где паук все заплел в паутину:
Вот она счастливая, разголубая страна!
Посреди нее стоит дуб десятитысячелетний, покрыл он ветками селенья и поселки, города и деревни, запутался у него в ветках полуночный месяц, улыбается месяц в обе щеки, наклонился низко и чертит по земле своими ресницами...
Плывут к нему девичьи туманы по полям бескрайным и тихим, в туманах заливистые переборы Ком-ковской тальянки, плачет тальянка, только плачет она от радости, что некуда подевать эту радость, рыдает она от избытка веселости, бумажной могучей грудью задыхаясь под рукой разудалого песенника Ваньки Комкова...
В новой хате, бревнышко к бревнышку, словно строка к строке в староотеческой книге, в новой хате сидит Петр Еремеич, пьет чай с своей Аксиньей из голубых кумочек, а кони его пасутся на приречном скате, и весело оттуда звенят с шелковых ошейников их бубенцы; слились они с туманом, и у пастуха в руке не дудка, а луч от полуночного месяца, и в сумке, пропахшей хлебом, свежий душистый коровай - потому, знать, и льется в далекие дали свирельнатая песня и ему подпевает каждая былинка и каждый цветок кивает головкой:
Ой, луга - куга шелковая!
Книга вещая, толковая!
Синь, густынь, чаща молесная,
Жизнь - невеста неневестная!..
Хохрются на налишинах сирины и альконосты, расправляя свои голубые, сизые, сизо-розовые и синие перья, поднявши тонкие клювы к полночной луне, гургукает с крылечка недоходный голубок, машет крыльями, словно манит ими путника с дороги:
