деланно зевнул и обратился к Алисе:
— Давай присядем в кондитерской в торговом центре и закроем вопрос имени малыша. Мы ведь столько раз это обсуждали, но так ничего и не решили.
В его глазах зажглась озорная искорка, которая перекинулась к ней и снова метнулась к нему. Они вошли в кондитерскую и сели за столик.
— Как ты теперь считаешь? — тихо спросила она.
— Начнем с тебя, — попытался он отдалить неизбежное. — Принято, что имя первому ребенку выбирает женщина. После всех мучений первой беременности выбор достается ей, — галантно продолжил он, и Алиса достала из сумочки листок, провисевший на их холодильнике несколько последних месяцев, со списком выбранных имен.
— Первое имя, которое мне нравится, — Нета, — она сделала паузу, чтобы увидеть его реакцию на вполне ожидаемое предложение.
Он произнес:
— Это может быть символом возрождения того Неты, — имея в виду младенца, которого она не доносила и которого Йонатан всегда звал Нета, потому что это имя годилось для обоих полов.
Алиса поспешила продолжить объяснение:
— Нета, «росток», означает рост, корни, устойчивость. А второе имя — Ади, в честь папы моей мамы, дедушки Эдди, и в память об Идо. Ади ведь звучит очень похоже на Идо.
— Если так похоже, может, назовем уж Идо? — несмело предложил Йонатан, но само упоминание имени Идо заставило ее так измениться в лице, что он тут же пожалел о своих словах.
— Дорогой мой, я тебя прекрасно понимаю, но мы не можем назвать его Идо. Первый Идо, хаврута твоего отца, погиб в первой ливанской войне двадцати трех лет от роду. Второй Идо умер от рака всего в четырнадцать. Мне этого достаточно. Не хочу добавлять к цепи трагедий еще одного Идо. — Она подняла на него встревоженные глаза и добавила: — Йонатан, ты знаешь, что я из бельгийской семьи, у нас вообще не верят в такие предрассудки, как судьба и рок, но я заранее говорю, что я на это не готова. Девять месяцев я проносила его в животе, это было непросто, и я откровенно тебе признаюсь: при всей моей рациональности мне страшно его назвать Идо. Не только твоему папе позволено спрятаться и захлопнуть за собой дверь. Нам тоже можно взять с него пример и раз в жизни сказать «нет» в ответ на все его намеки.
Все поколения, стирающееся из памяти лицо Идо, самоизоляция Эммануэля, гостиная-памятник раввинши Анат, постоянный страх болезни Мики, а теперь еще и открытый протест Алисы — все сосредоточилось в одном малютке, который сейчас лежал в доме своих дедушки и бабушки, ничуть не интересуясь тем, каким именем его нарекут.
Когда они вернулись с вечерней прогулки, Алиса попросила свою маму выйти с ней на улицу, жестом позвала Йонатана следом, и за дверью в полной тишине провозгласила:
— Мы решили назвать нашего сына в честь дедушки Эдди.
— Вы назовете его Эдди? — мать от волнения едва выдавила вопрос, будто ища подтверждения, что правильно расслышала, и было очевидно, что она рада, но при этом удивлена и жалеет ребенка, которому придется жить в мире с таким странным именем.
— Мы думали — Ади, это и близкое к Эдди, и по-настоящему израильское имя, — объяснила Алиса, и ее растроганная мать пролила слезу, обняла ее, подошла к смущенному Йонатану и обняла его, и он знал, что в этот момент его грех прощен. Вот, впервые в жизни он находится в крепких объятиях своей тещи. Быть может, когда-нибудь она даже станет для него заменой отдалившейся матери, подумал он. А теща тем временем бросилась к телефону, чтобы разбудить своих уже наверняка спящих сестер и возвестить им, что имя их отца не будет забыто.
15
Йонатан проснулся рано, по сигналу будильника в мобильном, произнес «моде ани», омыл руки, безмолвно облачился в заранее подготовленные праздничные одеяния (белоснежную свадебную рубашку, которой не касался после шева брахот; брюки с «субботы жениха» [176], которые Алиса вместе с ним выбрала в магазине «Гольф» в Тальпиоте; обычные субботние туфли) и бодро пошагал к старой ашкеназской синагоге.
Шесть часов утра — в уже открытой синагоге не было ни души. Оглядевшись, он без колебаний снял плакат, яростно разорвал его, нетерпеливо сложил вчетверо и поспешил отправить в зев большого зеленого контейнера на углу. До начала молитвы в миньяне, которая, по его подсчетам, должна была начаться в половине седьмого, оставалось двадцать минут.
Он давно уже мечтал помолиться в одиночестве, задерживаясь на каждом слове, будто признаваясь в любви, наделяя каждое слово особым значением, останавливаясь перед ним и всматриваясь, — без той поспешной необходимости протараторить молитву и быстро покатить в Бецалели, нервно поглядывая на часы, чтобы убедиться, что не опаздывает. Сейчас он приступил к утренним благословениям так истово, что чуть не расплакался. «Все мы, и наши потомки, и потомки наших потомков, познаем имя Твое и бескорыстно изучать будем Тору Твою» — видно, чтобы познать имя Его, необходимы потомки, осенило Йонатана, они не мешают этому познанию, а, наоборот, формируют его. Трудно быть в мире одному и знать Всевышнего.
Затем он неспешно наложил тфилин и очистился своими любимыми словами «воспойте Ему и пойте Ему; поведайте о всех чудесах Его» и продолжал вплоть до «да будет вечно прославляемо Имя Твое, Царь наш, Бог» [177], а перед словами «да возвеличится» остановился, потому что в этом месте одинокий молящийся должен дождаться кантора и других членов общины. Он оставил молитвенник открытым и поднялся в женское отделение, где стоял большой книжный шкаф. Ему хотелось прочесть что-нибудь прежде, чем соберутся еще девять мужчин и потребуется вернуться на мужскую часть синагоги.
С книжной полки он взял не что иное, как Пятикнижие, раскрыл его на недельной главе и стал мелодично читать, досадуя, что со дня свадьбы отказывает себе в простой радости регулярного чтения недельной главы.
И только когда собрались другие молящиеся — пенсионеры из числа первых жителей Шаарей-Ора (Йонатан не увидел никого моложе сорока пяти лет) — и один из них уверенно приступил к первым словам молитвы, Йонатан начал спускаться по лестнице и случайно заметил в небольшом коридоре перед женским туалетом матрас, на котором кто-то лежал.
