- Вот как...
Наступило молчание.
- Вы не думайте...
Иван Иванович усмехнулся - сожаление, обида, прощение.
- Нас уже вторично покидают... Настанет, видимо, время, когда и Виталик оставит родное гнездо. Старые всегда остаются в одиночестве.
- Ой, Иван Иванович... Привыкла я к вам. Но только есть люди, которым еще тяжелее.
- Понимаю. Вот только Евфросиния Петровна... Ох и достанется мне!..
- Да, наверно, и мне... - засмеялась Павлина.
Однако Евфросиния Петровна не набросилась с упреками ни на мужа своего, ни на Павлину.
- Может, так оно и лучше.
С тех пор как рухнули ее матримониальные намерения в отношении девушки, Евфросиния Петровна постепенно утратила жгучий интерес к Павлине. И все же, когда та собрала свои пожитки и начала прощаться, учительница смекнула: а вдруг скажут - выгнала дивчину, нрав свой показала? А все должны знать: страстная защитница женщин, председатель женсовета не только образец справедливости, но и добрая, уж такая добрая женщина!..
И Евфросиния Петровна, обняв Павлину, вполне искренне расплакалась у нее на плече: "Погоди, детка, я еще не все сказала... еще несколько слов... сядь, посиди минутку..." - а сама ринулась к сундуку, долго рылась в нем, придерживая крышку головой, достала оранжевый в цветах платок и накинула его Павлине на плечи.
- Ты только посмотри, Ваня, как она хороша! - И это должно было означать, что такой красивой девушка стала лишь благодаря подаренному платку.
Павлину заставили хорошенько укутаться, повертеться перед зеркалом, а женщины в стороне тоже склоняли голову от плеча к плечу и тоже поглядывали в зеркало, а там отражались улыбка щедрости и сжатые от гордости губы.
- Носи, деточка, на счастье и хотя б иногда вспоминай вредную Фросину Петровну!
И опять объятия, и опять слезы - на этот раз от умиления своей добротой.
В тот день Павлину обнимали трижды. Евфросиния Петровна, как известно, положила начало.
София Курилиха хлопала своими прекрасными серыми глазами: ой, говорил мне муж, такая уж красивая, как писаная, такая добрая, и прими ты ее, как дочку родную!.. А я во всем слушаю его, это же муж!.. А то, что вы в том комсомоле, так что ж... разве там безбожники какие?.. Неверующие, говорите?.. Гм!.. Ну, это уже как кто...
А Яринка так едва не задушила девушку в своих объятиях.
- Ой, Павлинка, какая ж ты, какая!.. Я думала - не придешь... Плакать хотела... А ты!.. Вот так бы откусывала от тебя, как от конфетки!.. Вот так бы ела тебя с паляницей, как мед! Вот так бы вслушивалась в тебя, как в сказку!.. Вот так бы разрисовывала тебя, как цветок!.. И что ты такая красивая? И почему я не такая?.. Ты будешь теперь носить мне книжки каждый день? Ведь так? И спать будем вместе? Я не брыкаюсь, ей-богу!.. А чтоб храпеть - ни за что! Я тебе сказки буду рассказывать, пока не заснешь. Я знаю хорошие-прехорошие!.. А то и стихи на память. "Рассветает, край неба пылает..." Ой, как хорошо!.. А то еще хату-читальню тебе разрисую... Любишь меня?.. А я тебя так люблю, так уже, так!.. Только не напоминай мне, что я калека. Если с тобой, то мне и ног не надо. Словно бы как лета-аю-у-у-у с тобою-у-у вме-е-есте!..
И Павлина тоже заплакала.
И в душе для себя решила обить все пороги, чтобы люди позаботились об этой женщине-ребенке. Может, и произойдет чудо. И сказала:
- Я тоже буду заступаться за тебя. И перед людьми, и перед судьбой.
И больше ничего не сказала, потому что не была разговорчивой.
И поверяли девушки друг другу свои тайны. И плакались друг другу о своих печалях. И выискивали друг в друге что-то родственное, сестринское, чтоб не разлучаться на веки вечные. И забывали про то, что каждая из них может полюбить - и никакая сила тогда не удержит их вместе...
И когда наступило полное доверие, Павлина сказала:
- Хочу, чтоб были мы с тобою - как одна душа. Записывайся в комсомол.
Замкнулась Яринка.
Все думала, взвешивала.
Как-то еще мать посмотрит на это. Ведь, вступив в комсомол, станет Яринка не только против Данилы, но и против его родителей, родичей, всех баланов, прищеп, харченко, близнецов. Поступит наперекор и матери своей, которая так стремилась породниться с богатеями.
Восстанет против самого бога.
А разве не восстала она против всех их, когда накинула петлю на шею и саму смерть поставила между ними и собой? И разве не разбила она надежд матери, не преступила божьей заповеди? О терпении до самой смерти... Не терпела. Кричала всему свету - болью своей, чистыми розами, что малевала на стенах, ненавистью своей: вот, топчите сапогами мои цветы - не будет вам спасения ни на этом, ни на том свете! Восстала и тем, что ушла от них к отчиму и Павлине, к тем, кто знает иную правду.
И когда взвесила все это, осуждения материнского уже не боялась. Потому что не верила ни одному ее слову. И мать, родная мать перестала быть для нее примером. Даже порядочной. Ведь для матери мало народить дитя, она должна быть еще и святой.
Яринка заранее знала, что ответит на ее вопрос отчим, и про Степана она не думала.
Оставался еще обыкновенный человеческий страх. Подстережет где-нибудь Данила, истопчет сапогами. Пугали кулацкие слухи про аэропланы и виселицы. Но она уже умирала дважды - от Даниловых тумаков и в петле. Пугали еще и образа - тонконосые деды с голубыми неистовыми глазами и смуглые тонкогубые и безгрудые женщины, долгие годы умиравшие у нее на глазах то ли с голоду, то ли от чахотки.
Но отчим не боялся их. Не боялась и Павлина.
Яринка чувствовала себя слабой. Но знала: отчим жизни не пожалеет, чтобы защитить ее. И Павлина - с нею.
Но оставалось еще одно сомнение. Нужна ли такая калека самим комсомольцам? Что она, немощная, может сделать, чтобы стать полноценной в их среде?..
Так пока что ничего и не решила.
Павлина никак не решалась напомнить об их беседе.
А Яринка молчала - чувствуя себя виноватой перед ней.
Подруга, вероятно, понимала ее состояние. И тоже наедине мучилась чем она поможет Яринке, чтобы та ощутила себя сильной телом и душой?..
На облупленной скрипучей бричке в Буки приехал старичок в низенькой соломенной шляпе и в брезентовом пыльнике.
Возле сельсовета фаэтон остановился, старичок небрежно кинул свой балахон на крыло и бодро забежал в помещение. Приглаживая свою серебряную - клинышком - бородку, обратился к секретарю:
- Э-э, скажите, милейший, где здесь у вас проживает народная художница Ирина Николаевна Корчук?
- Какая это Ирина Миколавна?
- Сказано, народная художница. - Старичок достал из кармана бумажку, поднес к глазам пенсне, которое держал за петельку, пробежал глазами запись и погрозил пальцем: - Э-е, милейший, стыдно вам, местному, не знать своих знаменитых людей!.. Да, да, Ирина Николаевна!..
- Вы, гражданин начальник, видать, не туда заехали! Возчик ваш, видать, еще вчера напился.
- Милейший!.. - Старичок угрожающе поднял вверх палец.
- А кто вы такие, звиняюсь, будете?
- Театральный художник Синцов в должности методиста народного творчества уездного политпросвета.
- Ну, тогда садитесь, товарищ ме... ме...
- ...методист. Да, да, милейший, вы совершенно правильно промекали название моей должности. А теперь переберите в вашей светлой памяти все сельские фамилии и подайте мне Ирину Николаевну живую и здоровую!
- Дак это ж... Дак это ж... - На секретаря нашло внезапное просветление. - Дак это ж Сопиина Яринка!.. Что-то там малюет на стенах... Да куды ей до моей Харитины! Как проведет черту на завалинке желтой глиной, ну, точно отрежет!.. Ну, как вам уже Яринку, то нехай. Сю минут. Вы садитесь на бричку, а я побегу впереди.
- Нет, милейший, вы сядете со мною рядом, ибо мне надоело, чтоб передо мной бегали глашатаи!..
Когда бричка подкатила к хате Софии, Синцов милостиво отпустил писаря.
- Можете, милейший, быть свободным. Только вот поезжайте с кучером и реквизируйте где-нибудь гарнец овса для моих жеребцов. - Он величественно указал на понурых кляч, что повисли в шлеях. - Вашу нераспорядительность буду рассматривать как непочтение к политпросвету. - Старичок приложил ладонь ко рту и сообщил заговорщицки: - Моим жеребцам сечка опротивела.
- Сю минут.
А старичок, подхватив одной рукой раздутый портфель, а другой побитый этюдник, смело пошел к дому.
Он влетел так стремительно, что едва не сбил с ног Софию, удивленную появлением брички возле ее ворот.
Ему сразу бросились в глаза Яринкины рисунки.
- Тихо! - погрозил он пальцем Софии вместо приветствия.
И, оседлав горбатенький нос пенсне, начал жадно рассматривать причудливые цветы, буйный праздник линий и красок.
- Тихо! - еще более угрожающе цыкнул он на женщину, хотя та с перепугу совсем потеряла дар речи.
Оглядев стены, печь, рисованные бумажные рушники на портрете Шевченко, зацокал языком:
- Ай-яй-яй! Вот так пассаж! Ну, милейшая, ну и ну!.. Так это вы будете Ирина Николаевна?
- Да... да... - наконец-то прорезалась речь у Софии. - А ей-богу, не я... Мне и в голову такое не пришло б... Не виновата я, товарищ, ни в чем, вот вам крест святой!..
