Много думал он теперь и о революции. Уединение, чистая жизнь прояснили его взгляд на это дело. И он все больше убеждался, как неправы те, кто пел отходную русской эмансипации. Не мог Петя не улыбнуться на те свои надежды, что пылали в нем в момент московского восстания.
Но как ни тяжело, сколь не заливают землю кровью и не уснащают виселицами, сколько горького, а иногда и гнусного не обнаружили сами левые — все же революция сделала свое дело; с теми ничтожными силами, которыми располагала, больше сделать и не могла.
Что же касается личной жизни, то он теперь твердо знал, что за Лизавету должен держаться, как за надежного проводника. Во всем том тяжелом и дурном, что происходило зимой, несомненно, виноват был один он. Ему казалось удивительным, как эта Лизавета, легкомысленная, взбалмошная девушка, какой она была в светлый год их знакомства, все больше обращается в прочного человека, с ясным взглядом на жизнь. Он думал — это оттого, что душа ее целиком охвачена любовью, и чем крепче, устойчивей в ней эта любовь, тем устойчивей ее жизненная позиция.
С тайной гордостью и радостью представлял он себе маленькое существо, которое скоро должно явиться на свет. Кто это будет — новый человек, дающий уже о себе знать легким трепетанием, как плеск рыбки? И почему приходит он именно теперь? Пете казалось, что это не случайность. Это тоже знак его, Петиной и Лизаветы зрелости, знак конца одного и начала другого. В этом чувстве была и радость, и печаль. «Так надо», — говорил себе Петя: «значит, так хорошо».
— Ты любишь детку? — спрашивала Лизавета.
— Да, очень.
— Пойди сюда.
Лизавета клала ему руки на плечи, и все теми же, что и раньше, любящими, но более серьезными глазами, смотрела на него и говорила:
— Я люблю теперь тебя еще особенной, какой–то особенной любовью!
Она не договаривала, но он понимал, потому что сам так же чувствовал: любовь полудетская и беззаботная сменялась любовью взрослых — чувством, прошедшим через некоторый опыт, ошибки, страдания.
Был конец июля, когда из Сибири, через третьи руки, они получили страшное известие о Степане.
Почта пришла перед вечером. Солнце опускалось за соснами усадьбы; с балкона, где Петя с Лизаветой пили чай, были видны крестцы ржи.
Петя побледнел, читая первые строки. И чем дальше читал, тем глуше становился его голос, труднее было произносить слова: «Товарищ Степан умер геройской смертью за своих близких, как и подобает настоящему…» — последнее слово Петя выкрикнул через силу и выскочил из–за стола. Горячий клубок клокотал в его горле, лицо исказилось судорогой, и, бегая из угла в угол в своем кабинете, зажав глаза платком, глухо воя, он рыдал. За ним вбежала Лизавета.
— Господи! — кричала она. — Господи! что же это такое!
Лицо ее было залито слезами.
— Негодяи… — бормотал Петя. — Негодяи… — У него сжимались кулаки, и чувство глубочайшего бессилия лишь острее раздирало его сердце.
Солнце садилось, когда усталые от бурной скорби, тихие и грустные они отправились за реку. Лизавета молча гладила Петину руку, и он слабо пожимал ее в ответ. Они шли к тому кургану, который любил Степан, откуда открывался далекий вид.
Они подошли к нему и сели. Какой–то торжественный, как бы похоронный марш звучал в их душах.
— Степан, — сказал Петя, — знал, куда идет, и всю жизнь шел к одному. Может быть, и хорошо, что он закончил свою жизнь так. Он любил народ, Россию. И за них, в конце концов умер.
Лизавета вздохнула.
— Да, конечно.
По ржам скользили последние солнечные лучи. Внизу блестел пруд, за ним деревня, церковь. Огромная цапля спускалась вниз, собираясь сесть в мокром месте. На лугу стояли копны, веяло летним, медовым духом.
— Умер Алеша, умер Степан, — сказал Петя, прислонившись к плечу Лизаветы. — Милый друг, мы остались с тобой вдвоем. Видишь, как беспредельна, сурова и печальна жизнь. Нам надо идти в ней… туда, к тому пределу, который переступим в свое время и мы.
Лизавета вздыхала, глаза ее были влажны.
— Слушай, — шепнула она ему на ухо: — закажем завтра панихиду по рабе Божием Стефане… и Алексии, — прибавила она.
— Закажем, — ответил Петя. — Непременно. О рабах Божиих Стефане и Алексии.
Они возвращались домой в сумерках. Петя поддерживал Лизавету, она крепко опиралась на его руку. В роще, через которую они проходили, смутно белели березы.
Зажигались звезды, появилась голубая Вега, давно любимая звезда. Пете казалось, что в этом летнем сумраке он ведет свою подругу в далекий, неизвестный путь, за горами и долами которого скрылись уж друзья их светлой юности, скроются они сами, как скрывается все в подлунном мире. В горле его стояли слезы. Он внимательно следил, как бы Лизавета не оступилась.
