в лагере. Но Илья с кем-то подрался, дальше последовал разбор полетов, прилюдно, на линейке. Стыдоба и позор. И он сбежал. Так отца и застукал. Приехал домой, позвонил в дверь, а тут отец и нарисовался. В накинутом мамином халате в желтый цветочек.
Из спальни раздался женский голос:
– Валь, телеграмма?
– Телеграмма, – хрипло ответил отец и кивнул сыну в сторону кухни.
Зашли. Отец закрыл дверь.
Долго молчал, выкурил три сигареты подряд. Молчал и Илья, что тут скажешь? За маму было обидно. Отца в эти минуты он ненавидел.
Наконец тот выдавил:
– Молчи, слышишь? Если расскажешь – полетит все к чертям. Мать не простит, ты ее знаешь. А это, – он кивнул в сторону комнаты, – так, ерунда. Херня, понимаешь? Разово, слышишь? Это у нас, мужиков, бывает. Но это ничего не значит, ты меня понял?
Илья по-прежнему молчал.
– Ты меня слышишь? – разозлился отец. – Что, онемел?
– Да пошел ты! – прошипел сквозь зубы Илья и бросился вон из квартиры.
Ночевал он в подъезде. А проснувшись утром, подумал – куда ему теперь? В квартиру нельзя, в лагерь тоже. Что делать? Надо ждать маму. Но он не знал, когда она вернется.
В те минуты, сидя на холодных и грязных ступеньках и заливаясь стыдными слезами, он впервые почувствовал себя совершенно одиноким.
Потом сообразил – к тете Тане, маминой сестре! Как он сразу-то не допетрил? Одинокая тетка жила в коммуналке у Курского вокзала. Работала тетя Таня заведующей почтой, и от нее всегда пахло сургучом и чернилами.
Тетя Таня была крупной, полной, с прекрасными и грустными воловьими, как говорила мама, глазами, с толстенной русой косой вокруг головы. В общем, настоящая русская красавица. Почему она не вышла замуж – непонятно. Однажды Илья спросил у мамы. Та вздохнула:
– Выходит, не судьба. Была у нее долгая и сложная история. Большая любовь. Но тот мужчина оказался несвободен. Ну и Танечка отступила, не стала рушить семью. – Вспоминая, мама задумалась: – Хорошим он был человеком, но слабым. И Танька наша не огонь. В общем, веди себя один из них понастойчивее и понахальнее… Знаешь, сынок, – вздохнула мама, – за все надо в жизни бороться, а за свое счастье тем более. – И, грустно улыбнувшись, посмотрела на сына: – Ну что? Ничего не понял? – И, не дождавшись ответа, добавила: – Ну и правильно. Рано тебе понимать. Давай, Илюшка, берись за уроки!
С тех пор смотрел он на тетку с большим сочувствием и даже жалостью.
Да, надо ехать к тетке. Она и накормит, и пожалеет, и не заругает. И еще она точно знает, когда из командировки вернется мама. А вот рассказывать ли ей про отца, Илья подумает.
Увидев любимого племянника, тетка разохалась и запричитала:
– Как же так, Илюша, ты же должен быть в лагере!
Но, конечно же, накормила. Готовила тетя Таня не очень, по-холостяцки, как говорила мама. Съели картошку в мундирах и докторскую колбасу. Илья был очень доволен.
Он рассказал ей про конфликт в лагере и твердо сказал, что туда не вернется. Тетка кивала. А потом сообразила, насторожилась:
– А почему ты не поехал домой?
Илья соврал, дескать соскучился. Стало стыдно, когда увидел, как увлажнились теткины воловьи глаза. «И все из-за этого гада, из-за отца. Ненавижу».
Через два дня приехала мама, и Илья вернулся домой. Она тоже спросила, почему он не поехал домой. А Илья уже придумал прекрасную версию – недалеко от Курского вокзала, в Казенном переулке, жил его дружок Петя Комов, ну в общем, пообщались, пошлялись. Сходили в кино и кафе-мороженое.
Мама легко в это поверила.
С отцом он старался не пересекаться. Но попробуй не пересекись в небольшой двушке! И однажды, столкнувшись в коридоре, отец крепко сжал его плечо.
– Хватит, сын. – Голос отца звучал жалко, просяще. – Вырастешь – поймешь, а пока… сделай вид, прошу тебя. А то мама уже что-то подозревает. И вообще, сынок, – он оглянулся, как вор, и понизил голос, – запомни: главное, чтобы не пострадала семья и не узнала жена. Чтобы ей не было больно. Все, что ты видел, – ерунда, не имеет никакого значения. А что так вышло – так я сам не ожидал.
Илья резко вырвался и прошипел:
– Сам нагадил, а теперь не ожидал!
Не ожидал он! Скажите пожалуйста!
Но почему-то отцовские слова запомнил: «Главное, чтобы не пострадала семья и не узнала жена, чтобы ей не было больно».
Вскоре вернулся из лагеря брат Сашка, и они всей семьей засобирались на море. Отказаться от поездки Илья не мог. Во-первых, он мечтал о море. А во-вторых, кто бы его оставил в Москве?
На море было прекрасно. Отец с мамой был нежен, таскал ей орехи и персики, которые она обожала, в воде они резвились, как дети, и он носил ее на руках. Словом, обычная счастливая семья.
А если бы Илья все рассказал? Точно бы не было больше счастливой семьи, нрав у мамы крутой. Родители бы развелись, а они с Сашкой остались безотцовщиной. Выходит, отец был прав? Все, что он видел, – ерунда и не имеет никакого значения?
Да какая же ерунда, если Илья по-прежнему мучился? Не мог без Ларисы, не мог. Дня не мог прожить, что за напасть? Болезнь, наваждение, морок какой-то.
Там – наваждение, а здесь, дома, что? Привычка, слабость характера, невозможность расстаться со всем, что возвел каторжным трудом, невероятными усилиями. Жалко, что уж скрывать, хотя жадным он никогда не был. Квартиру свою роскошную жалко – старый дом в тихом переулке в пяти минутах от метро «Кропоткинская», потолки четыре с гаком, и огромные окна, и наборный паркет «Магнум». Но это так, к слову. И жалко итальянскую мебель, сделанную по заказу, под старину, с черными дырочками, как бы изъеденную жучком. И люстры муранского стекла, которые он сам вез из Венеции, и таджикские ковры, и вилероевскую посуду, и картины – не то что бы Айвазовский или там Левитан, но девятнадцатый век, проверено экспертизой. А покупал он их не потому, что оттуда, из позапрошлого века, а потому, что понравились – он любил пейзажи. Темный хвойный лес, пронизанный лучами солнца, узкая серебристая речка с кувшинками и покатым бережком, старые московские улочки с кривоватыми домиками окраин и уютными, аккуратными особнячками Замоскворечья. И прозрачная, темно-зеленая ваза с увядающими пионами, розовыми и темно-бордовыми, с лепестками, опавшими на потертую бархатную скатерку… А ведь купил за копейки где-то на барахолке в Европе! Но они, эти пионы, стали любимой картиной.
Как он будет без этого жить? А ведь
