- Сука! - бросает объясняющее словцо ошеломленной отчасти публике. Ни Маша, ни следующий позади Чупахин не успевают среагировать на него.
Отпрянув от удара, женщина останавливается. Лицо ее неподвижно, лишь запушенные огнем ресницы раз, а затем другой опускаются, чуточку трепеща. Разутые узкие ступни в колготках по очереди сиротски поджимаются к щиколоткам.
В машине Маша производит первичный медицинский осмотр, от огня явно пострадали только нижние конечности. В нескольких прожженных в колготках дырах кожа побелела и поднялась, и Маша уверена, что дело завершится ожоговыми пузырями.
У прикабинной полочки примостясь, Чупахин заполняет "карту вызова", задает казенные вопросы, а "пациентка" глухим, севшим от пережитого голосом отвечает что положено.
Ирина... Двадцать девять... Живет в этом вот самом переулке...
Она, Ирина, худощава, перепачкана сажей и все еще слегка заторможена после психологического шока; но, когда, сняв колготки, стремительно-упругим жестом, пантерьи-гибким этим движением она убирает под юбку оголившиеся ноги, Чупахину что-то приоткрывается в тайне беды. Да, се дочь Афродиты, ее, Афродитина жрица! Се ее безусловно могуче-погибельный дар... Вдобавок она зримо похожа на актрису Ким Бейсинджер, рекламирующую по совпадению эти самые "Голден леди" на ТВ! Надо же, поражается он. Ишь ведь как оно бывает-то!
Маша трет пораженные участки "спиртиком", накладывает стерильные салфетки, бинтует, а в салон, деликатно постучав, заглядывает командир огнеборцев.
- Айдате! - мотает мокрой от пота головой, уводя взгляд от Ирины и ее ног. - Там, это... Надо.
В обход дымящегося иссиня-черного остова, высокий и в шлеме, он ведет их по шлямкающей под ногами жиже, замесу из земли, воды и пепла...
- Вот! - показывает в треснувшее низенькое окошко со стороны двора. Вам поглядеть надо.
Это Володя, он лежит у противоположной стены под кухонным столом, и сваренные его в творог кулаки уперлись в половые залитые водой доски. Маслянисто-голое темя блестит, а из-за вспухших ушей выступают раздутые, как у целлулоидного пупса, щеки.
Он пробовал подняться, отжать себя на слабеющих в угаре руках, да не успел: смерть застигла его в усилии.
Когда Ирина Ким Бейсинджер узнает про Володю, она еще глубже бледнеет и лицевые ее мышцы снова застывают в параличе.
- Я знаю, - с сипом выдавливается у нее, - знаю, кто это сделал!
Снаружи, за шторками, синеет утихшая молодая ночь. К Ирине подсел усатенький шустрый милиционер: всё тайное мало-помалу выходит из своей потаенности.
...Праздновать Володя пригласил малопьющего бобыля-соседа и Ирину с мужем, двух дочек-дошкольниц она оставила у ближайшей старушки.
После двух бутылок муж Ирины поднялся, заподозрив возникшее эротическое притяжение у хозяина дома и жены, поблагодарил за "отличное угощение" и позвал Ирину домой.
- А ну пошли... - сказал Ирине.
Ирине не по сердцу пришлись злость и глупая повелительность его тона.
- Не-а, - ответила она, лично она отсюда никуда не пойдет, а если кому охота и вожжа под хвост попала, то ради бога! Она, дескать, не возражает. Скатертью дорожка! - сказала она. Никто никого не держит, а ей, мол, и здесь пока что хорошо...
Муж постоял у порога, весь разом затрепетал и, прежде чем захлопнуть за собою дверь, вскинув голову, выкрикнул в помещенье угрозу:
- Ну ладно, пидерасы, я вам устрою любовь!
И устроил.
На обратном пути Филиппыч, довольный беспроблемным для него оборотом дела, приходит в хорошее настроение.
- Ты вот что, стюардесса, - завлекательно улыбаясь, обращается он к Ма
ше, - утром заканчиваем, берем закусон, пару доброго вина и, раз такое дело, - на природу! В Кисловский лес!
- Да нет, спасибо... Я против, - роняет задумавшаяся о чем-то Маша.
- Это оно отчего ж? - как бы искренне поражается Филиппыч. - Какие мотивы? Объяснитеся!
Маша волей-неволей выходит из задумчивости.
- Да потому, Филиппыч, что ты жмот, - поддерживает она игру. - Купишь дрянь какую-нибудь, дешевку, да и в остальном прочем тоже... слыхали!
- Что? Что? - вскипает (Филиппыч) в оскорбленном негодовании. - Это кто ж про меня... напраслицу такую?! Ниуж первая смена? Что зависть с людями творит! От злоба-то!
Теперь и Маша, в меру сил, входит в предлагаемые Филлипычем обстоятельства.
- Ну, первая не первая, - развивает она означенную идею, - а шила в мешке не утаишь! Слухом земля полнится. Так что кто интересуется - известно, каков ты на деле-то.
Узловатые крупные пальцы Филиппыча важно растопыриваются от возмущения над рулем.
- Вона! - показывает он через плечо в салон. - Свидетелем будет человек! Вот сюда вот кладу топор, - хлопает по разделяющему их с Машей бугру над мотором, - а сюда - башку! Ежели мужской род опозориваю, руби к матери! Башкой отвечаю. Руби!
Репертуар у Филиппыча не богат. Это единственное его драматическое произведение в собственной режиссерской постановке. Главная роль тоже у него, а партнерши и зрители меняются, поскольку график у водителей отдельный. Чупахин видит работу второй раз и, вероятно, не с лучшей исполнительницей женской роли... И все равно...
Они завозят заснувшую в креслице Ирину Бейсинджер в горбольницу, в травматологию, и возвращаются на станцию передохнуть.
* * *
Счастливая жизнь - это радость,
даруемая истиной.
Сосед Чупахина по топчану - Толя Стрюцков, Анатолий Иванович, врач, а повадкою отдаленно напоминает покойного Колодея. Что-то такое свойское, органичное и без упрощенья простое, что ли...
- Эх-ма! - посмеивался он над смятеньем Чупахина от первых впечатлений. - То ли еще будет! Хватанешь мурцовки по ноздри.
Толя поступал в мединститут из пригородной деревеньки, по спецнаправлению в ту пору, учился так себе, "с водки на хлеб перебивался", а на "скорую" пришел временно, чтобы обратно не возвращаться, "да так и завяз".
- А что барабанная шкура нужна, согласен, - говорил он Чупахину, - да только где она нынче не нужна-то? Место что ли знаешь? Подскажи!
Как на громадной какой-нибудь подводной лодке или корабле, здесь, на "скорой", все знали про всех всё. Кто сволочь. Кто ничего себе. Кто родить не может. Кто в аварию попадал.
Дошло дело и до интересного Чупахину. Да, сказал Толя, как же... Пенсию за мужа получает, погиб, летчик вроде бы был. В порочащих связях, нет, не замечена... У нее другое. Твоя Пыжмышь (он улыбнулся тут), чайные наши дурой ее кличут. Целые, дескать, лекции на вызовах старухам читает. Ну не дура ли? Тут, понимаешь, анальгин с димедролом засадить да на базар некогда, а она ишь ведь чё!
Толя с надмением поднял белесую бровь, изображая "выраженье превосходящего ума" у, как он говорил, чайных, и Чупахин засмеялся.
Сам Толя с идеей здоровой жизни согласен, разумеется. Ветер отсюда, оно так. Едим не то, зашлаковка. Гиподинамия... Она всё правильно учит, несчастная женщина. Почему несчастная? Да потому что не на "скорой", земеля, заниматься этим делом. Где? В санатории каком-нибудь, в профилактории каком.
- А ты что, брателла, глаз на нее положил? - Он вздохнул и, заскрипев топчаном, повернулся к Чупахину спиной. - Ничего, вкус есть мало-мало. Шансов только... Ну, я покемарю чуток. Пардон...
И было ль утро, белый ли день или поздний вечер, по гридне их разливался с прихлюпами богатырский Толин храп. В качестве врача "скорой помощи" он был безусловный профессионал.
Чупахин же лежал с открытыми глазами, припоминая сызнова какой-нибудь пережитый уже вызов, испытанное состоянье.
Вот ночью... едут они ночью с дальнего вызова (с "дальняка"), и, дабы лучше видеть дорогу, Филиппыч выключил внутренний свет. Они устали, уморились душевно, и нету у них сил заводить обычную беседу о том о сем. Толстые пальцы Филиппыча шарят по щитку управления: включается приемник.
"На могиле Шарля Бодлера, - раздается в эфирных шорохах и хрустах, тысячи французов... почтить..." - фальшивовато-деловой бормоток "вашего корреспондента из Франции".
"Поэт усматривал смысл цивилизации в изживании первородного греха..."
Вот так вот.
- Тьфу! - оскорбляется Филиппыч вполушепот. - Наплетут плетюней.
"Ваш корреспондент" - а они с Шарлем Бодлером, натурально, как бы единомышленники - разъясняет дальше далеким соотечественникам, что "истина мыслилась поэтом откровением, внимаемым лишь метафизическим слухом", а в это время пролетарская десница Филиппыча вновь неумолимо тянется к бобышке приемника ...
Но не успевает. Вынырнувшая из полудремы Маша точечным кошачьим движением блокирует его пальцы.
Склонившись к шкале, медленно-медленно, по полумиллиметрику двигает палочку индикатора.
Есть! Близко, странно близко внутри ночи, точно у уха, теплым шепотом гитарный проигрыш-зачин:
Лучшая поэзия - молчание.
Лучшая молитва - покаяние...
- вступает лирический серебряный тенорок.
Он слегка, как полагается, с сипотцой, и его обладатель, по-видимому, белорус. Он поет так: "молтшание..."
