- Я подогрела тебе суп, - повторяет Фрося.
- Супа на ночь не хочу.
- Ты же сам попросил, - посмотрела на меня с удивлением, и тут же еще спросила, чуть ли не по слогам: - Ты мне ска-зал: вы-ключить хо-ло-диль-ник.
- Нет, - говорю. - Ты опять слы-шишь го-ло-са? - спрашиваю... тоже по слогам.
- Да.
Иду на кухню; действительно, отключила холодильник - вилка с проводом на полу; потянул за провод, вилку - в розетку, - холодильник дернулся и снова загудел.
- Ладно, - говорю, - если нагрела, поем, - беру тарелку, ложку.
Ем и глотаю из окна трубу, надо мной звенят комары, взял газету, где я нарисовал другую трубу и дым, машу над собой левой рукой, в тарелке рябь как на озере, собираю ложкой и ем ее.
- Что это он кричит там? - спрашиваю. - Кто это?
- А ты не слышишь? - криво она усмехается. - И о чем другие разговаривают между собой.
- Другие меня не интересуют, - говорю. - А у этого...
- Они все говорят, - утверждает, - одно и то же, и этот...
- Им нет до тебя никакого дела, - схватил ее за руку и кричу. - Это тебе только кажется так! Им всем - и на тебя, и на меня - с высокой колокольни!..
- Неправда, - плачет, руками закрыла лицо, и слезы текут между пальцев. - Неправда!
- Правда! - утверждаю. - Вот сейчас - к а к и е - т о - прошли; я ухватил только: куда ты в лужу? - Это, наверно, ребенку, женщина, слышишь, а вот и ребенка голос: не хочу. Слышишь? А сейчас еще шаги навстречу. Слышишь? Смеются еще...
Она посмотрела на меня с удивлением, с непомерным, все возрастающим удивлением, и на глазах заблестели слезы.
- Они смеются, - проговорила изумленно, - над тем, что умерла моя мама. Да?
- Нет, - мотаю головой. - Они просто смеются. Они ничего не знают, не могут знать.
- А мне кажется: они все знают.
- Нет! - кричу. - Это тебе кажется.
Опять шаги и голоса...
- Ты не думай, - стараюсь быть спокойным, - о чем кто говорит, лучше поешь, - попросил Фросю, потому что ничего другого не могу ей придумать сказать. - Я уже съел, когда ты еще не начинала. Ешь, пока горячее, а я пойду, - хлопаю себя по лбу и тут же по щеке, - включу пылесос...
Досчитал до семьсот сорока трех - и услышал, как она рыдает на кухне. Выключил пылесос и тихонько подошел к Фросе, погладил по голове, и от этого прикосновения, которое, казалось, должно было немножко утешить ее, она разрыдалась сильнее. Вижу - тарелка супа нетронутая на столе, а в руке у бедняжки дрожит ложка. Я еще раз провел рукой ей по волосам, и ложка у Фроси выпала из руки, и, всхлипывая, она запричитала:
- Как мне теперь жить? Я целый год, каждый день, собиралась написать маме письмо - и не успела. Аяяяя-я-й, моя хорошая! Прости меня, пожалуйста, мамочка!
Я опустился перед Фросей на колени и поднял ложку, горячие ее слезы капали мне на руку, - а я хочу уйти, уехать домой, но опять за окнами голос, что труба, и мне страшно становится выйти в ночь.
Помыл ложку, вытер полотенцем и подаю обратно:
- Может, еще раз подогреть суп?
- Да, - кивает, - подогрей.
Зажег газ, тут она успокоилась и говорит:
- Не надо. Я буду холодный.
- Ладно, - выключил газ, - я устал, - я действительно устал, - останусь у тебя, - обращаюсь к Фросе, - постели мне.
- Будто ты не знаешь, где постель, - замечает она. - Не притворяйся.
Я прохожу в большую комнату, затем возвращаюсь:
- На диване мне ложится или на софе?
- Где хочешь, - говорит с ложкой холодного супа в руке.
Открываю шкаф и достаю простыню. Стелю ее с краю софы - у стены лежат в стопках книги. Нашел одеяло и подушку. Разделся, потушил свет в этой комнате и лег, и еще зажал пальцами уши, чтобы не слышать, как за окном труба и ветер... Только стал засыпать, Фрося включила электричество и стала переносить книги с софы на стол. Я глаз не открываю, а она все перекладывает и перекладывает. Сначала я подумал, что Фрося убирает книги ради моего комфорта, потом догадался, что она их перекладывает, чтобы лечь со мною рядом.
Когда Фрося потушила свет и легла со мной, я обнял ее как раньше.
- Ой! - вскрикнула она. - Не обнимай меня так сильно, - попросила. Мне очень больно. Они били меня по ребрам.
И я стал проводить руками не касаясь ее тела.
- Вот так? - спрашиваю.
- Да, - отвечает, - вот так мне очень хорошо...
И в этот момент за окном полилась сверху вода; кто-то вылил воду, как-то странно вылил; вода - будто камешки застучали по железной решетке на окне и по листьям на кустах под окнами, и я догадался, что это старик со второго этажа снял с себя рубашку и вытер лужу в ванной комнате, где один кран, а под ним дырявое ведро, но так как выкрутить рубашку не над чем, то он открыл окно и в окне выкрутил ее, поэтому она и полилась странно; мне стало почти смешно, и опять голос - как труба, и почему до сих пор, до глубокой ночи, играют во дворе, смеются и кричат маленькие дети, и лупят без конца по резиновому мячу, и время от времени кто-то из них постарше - со всей силы - в кирпичную стену.
Не помню, как уснул, просыпаюсь от бряцанья ключей, поднимаю голову: в коридоре Фрося открывает дверь.
- Куда ты?
- Мне послышалось, что ты позвал меня, - заявляет, и у нее такой вид, будто она хотела что-то украсть, и я застукал ее.
- Я здесь, - говорю. - Закрой дверь и ложись спать.
Закрыла дверь, безучастно прошла по коридору в комнату, и опять голос как труба, перелезла через меня к стене и в одежде забралась под одеяло, и тут же уснула. А я не мог заснуть после этого - начало светать, я тихонько встал и оделся.
Отдернул на кухне штору с окна; сейчас, когда забрезжил свет нового дня, думаешь о жизни не так как вчера. На столе увидел тарелку холодного супа. Взял ложку и стал хлебать, и смотрел в окно. Вижу - по дорожке идет с палочкой старичок и держит перед собой букетик георгин. В утренней тишине расхлопывается откуда-то сверху окно, с этажа третьего-шестого, - и раздается голос женщины:
- Иди домой, пьяный дурак, - кричит она, - сколько можно людям спать не давать?!
- Иду! Иду!
А, это у него голос трубы! Как неожиданно!
И опять думаешь о жизни иначе, каждую минуту по-другому. И этот букетик в руках у старичка - с его трубным голосом, чего я никак не ожидал, заставил мое сердце вздрогнуть, и я как-то растерялся внутри себя, но хлебал суп по-прежнему.
Заглядываю в комнату к Фросе: она сидит на софе, локти на коленках, и крепко ладонями сжала уши. Посмотрел на часы, и Фрося заметила, что я посмотрел; она даже привстала:
- Тебе надо уходить? Да?
Бросаю камешки в столб на перроне. Когда рядом проходит кто-нибудь, приходится пересчитывать камешки в руке. Так пересчитывал, и вдруг осенило: камешки - из ладони - в карман проходившей мимо расфуфыренной тети. Оглянулся - никто не заметил; наконец показался поезд. Опять собираю камешки; тепловоз гудит - чувствую пальцами, как трясется земля; подымаю голову: первый вагон, за ним сразу двенадцатый, тринадцатый, потом пятый, шестой, седьмой, бегу за седьмым, потому что мне надо восьмой, а поезд еще идет, быстро, - бегу и бросаю камешки: в столб, в мусорное ведро, столб, мусорное ведро, пустое, камешек по жести, слышно звонче, чем перестукивают колеса; вслед за седьмым вагоном пятнадцатый, я останавливаюсь, шестнадцатый, двадцать третий, двадцать четвертый; поезд останавливается на двадцать пятом вагоне передо мной, я бегу назад; сразу же за двадцать пятым - восьмой.
Проводница открывает дверь и стала тряпкой протирать металлический поручень и - отдернула руку, раздался такой звук: дзыньк! - и камешек отскочил от поручня.
- Ты что с ума сошел?! - кричит мне.
Я шлю ей воздушный поцелуй кулаком, потом увидел мальчика, и кулак у меня разжался - посыпались на асфальт камешки: все вместе они прозвучали, будто стеклянные - от неожиданности я улыбнулся и вздрогнул.
- Павлик! - кричу, и в эту минуту кто-то из пассажиров, которые одни - спешили в голову поезда, другие - в хвост, - очень сильно толкнул его, и он - весь внимание - едва не упал, на глазах показались слезы; мальчик повернулся к тому, кто его толкнул, но тут с другой стороны зацепили еще чемоданом, и растерянность на его лице выразилась прекрасно в мечущейся по перрону толпе.
- Павлик? - подбегаю к нему.
- А где мама? - сразу же спросил.
- Ах, да, - не знаю, что ответить, и в одну минуту его жалкое положение передалось и мне.
- Вы - дядя Жора?
- Нет, - отвечаю, вымучив улыбку, и - улыбнувшись, сумел показать на лице прежнюю беспечность и уверенность.
- А где мама? - еще раз спрашивает Павлик.
Через минуту перрон опустел. Даже те пассажиры, что шныряли по перрону пытаясь разобраться в нумерации вагонов, - наконец заняли свои места и выглядывали из окон. Из двадцать пятого вагона после восьмого полилось на землю. Один из милиционеров, вышедших на перрон, заорал проводнице:
- Почему не закрыла туалет?!
- Сломалась ручка в двери!
- А то, - вопит, - здесь санитарная зона!
- Кто-то не выдержал, - оправдывается проводница. - Санитарная зона 45 километров и стоянка 10 минут.
Подбегает большая мохнатая собака и лает на проводницу. Та замахала:
