Болеслав Маркевич - Княжна Тата

— Et il y eu a dans votre ciel? продолжала она шутливо, — много?

Онъ еще разъ вздохнулъ.

— Одна пока, но ужасная!…

— Не съ востока, надѣюсь? сказала она, напирая и обернувшись въ нему.

Онъ опять понялъ, и молодыя черты его освѣтились небольшою радостью:

— Нѣтъ, нѣтъ, благодаря вамъ, эта, кажется, уйдетъ теперь опять туда, откуда пришла, и не вернется… Нѣтъ, другое…

Онъ не докончилъ.

— Что же такое? У нея слегка забилось сердце…

— Совсѣмъ въ противоположную сторону гонятъ, сказалъ онъ, взглянувъ на нее, и весь поблѣднѣлъ даже.

У Тата дрогнули брови:

— Кто? куда? могла только выговорить она.

— Maman… Меня посылаютъ помощникомъ военнаго агента въ Парижъ, — заговорилъ вдругъ торопливо, съ ребяческимъ гнѣвомъ въ голосѣ Аваловъ; — я ничего, ничего не зналъ, за мною вдругъ послали, и объявляютъ… Это maman, ничего мнѣ не сказавъ, устроила en haut lieu… Она, вы знаете, всю зиму провозилась со своею bronchite, и теперь и Боткинъ, и Эйхвальдъ, и всѣ они говорятъ, что ей надо непремѣнно перемѣнить воздухъ, за границу. А у нея sa cousine, іа comtesse de Brahe, qui a une propriété en Touraine, первый ея другъ, и она очень приглашаетъ maman пріѣхать въ ней туда на цѣлый годъ… И вотъ, чтобъ имѣть меня подъ рукой, она вздумала устроить мнѣ это мѣсто въ Парижѣ, когда… когда мнѣ такъ хорошо въ Петербургѣ, когда тутъ вы!… говорилъ онъ чуть не плача.

Для Тата все было ясно: графиня Браге била именно мать той дѣвушки, на которой графиня Авалова намѣрена была женить сына, и она увозила его теперь съ этою цѣлью отъ нея, отъ Тата, которую почитала слишкомъ старою или слишкомъ самостоятельною для него…

Она медленно, безъ кровинки въ лицѣ, подняла свои глубокіе сѣро-зеленые глаза и остановила ихъ на молодомъ человѣкѣ:

— И вы… поѣдете? протянула она.

Онъ мгновенно покраснѣлъ до самаго лба; судорога передернула его смутившееся лицо:

— Que puis-je faire, назначеніе свыше!… Но я вернусь, какъ только можно будетъ! пробормоталъ онъ заикаясь.

У Тата сердце упало. Она поняла: онъ былъ для нея навсегда потерянъ; онъ изъ-подъ этой своевольной материнской "руки" не въ состояніи будетъ уйти никогда… Съ выраженіемъ желчнаго презрѣнія въ углахъ нервно сомкнувшихся губъ отвернулась она отъ этого жалкаго "baby въ офицерскихъ эполетахъ", глянула безцѣльно впередъ и вздрогнула вдругъ, вздрогнула такъ, что едва была въ силахъ это скрыть, Бахтеяровъ сидѣлъ почти напротивъ ея, около Lizzy Баханской, и прожигалъ ее насквозь своими цыганскими глазами, какъ бы нечаянно упавшими на нее въ этотъ мигъ. Она чутьемъ почуяла, что онъ, занятый свиду разговоромъ съ сосѣдкой, все время слѣдилъ за нею, что онъ угадалъ все, все происшедшее между ею и Аваловымъ, и ликовалъ, "радовался адскою радостью", сказала она себѣ мысленно… Она была застигнута врасплохъ и, не совладѣвъ съ собою въ первую минуту, отвѣтила ему растеряннымъ взглядомъ, въ которомъ онъ прочелъ отчаянную мольбу о пощадѣ, о прощеніи…

Онъ, въ свою очередь, приподнялъ до высоты лица стоявшій предъ нимъ широкодонный бокалъ тончайшаго хрусталя, сквозь который подъ огнями ярко-освѣщенной столовой сверкала золотая влага шампанскаго, и съ безпощадною ироніей (язвительнаго звука его голоса въ эту минуту не могла уже потомъ никогда забыть она.) проговорилъ громко:

— Пью отъ души за все то, что для васъ не дымъ, княжна!

У нея задвоилось въ глазахъ… Но она осилила себя, усмѣхнулась, протянула руку въ своему бокалу…

— Не пей, Тата, не пей! крикнула ей неожиданно съ комическимъ ужасомъ, пораженная выраженіемъ лица "Хивинца", впечатлительная Lizzy:- il sortirait du feu de votre verre!

Всѣ расхохотались кругомъ. Она схватила со скатерти два золоченные десертные ножа и, сложивъ ихъ крестомъ, простерла вооруженныя ими руки въ сторону Бахтеярова:

— Comme dans le second acte de Faust, визгнула она еще разъ:- gare à Mephisto!…

Съ того дня въ жизни княжны Тата, какъ говорится, заколодило… Аваловъ съ тѣхъ поръ успѣлъ вернуться въ Петербургъ съ молодою женой, графиней Нелли, безукоризненно воспитанною особой, попавшею тотчасъ же въ число неоспоримыхъ моделей свѣтской добродѣтели, и которая на первыхъ же порахъ, познакомившись съ нашею княжной, воспылала въ ней дружбой, исполненною самой изысканной экзальтаціи и суперфинной тонкости въ выраженіи своихъ чувствъ. Бахтеяровъ тогда же (она съ нимъ не встрѣчалась съ того вечера,) уѣхалъ въ свой Туркестанъ и не давалъ о себѣ знать никому. Въ мірѣ кокодетокъ о немъ давно и говорить перестали, а венгерскій графъ Шегединъ, хромавшій какъ лордъ Байронъ и удивительно свиставшій вѣнскія польки подъ аккомпаниментъ цитры, вытѣснилъ и послѣднюю память о "Хивинцѣ" изъ пылкаго, но зыбкаго сердца Lizzy Ваханской…

Четвертый уже годъ исходилъ съ тѣхъ поръ, и все это теченіе времени, вносившее столько измѣненій въ судьбы знакомыхъ ей людей и сверстницъ ея, проносилось безслѣдно и безцѣльно лишь для одной Тата. Она оставалась все такою же "устрицей, проклинающею скалу, къ которой она была прикована", и надежда на избавленіе, на счастье, на счастье, жажда котораго все неотступнѣе сказывалась въ ея существѣ, отлетала въ то же время съ каждымъ годомъ, съ каждымъ мѣсяцемъ, все далѣе отъ ея изъязвленной и возмущенной души.

Она старалась теперь сокращать по возможности и время пребыванія своего въ Петербургѣ, и случаи выѣздовъ въ свѣтъ, которому, говорила она мысленно со злою ироніей по собственному адресу, "всѣ ея моральныя и физическія прелести были знакомы до мерзости". Изъ недочетовъ своихъ матримоніальныхъ комбинацій, Тата вынесла то убѣжденіе, что въ возрастѣ, до котораго дожила теперь она, у нея оставался одинъ только шансъ, что на ней можетъ жениться единственно "un homme sérieux", человѣкъ зрѣлыхъ лѣгь и притомъ честолюбивый, который прежде всего будетъ искать въ женѣ "une femme qui sache le servir dans son ambition, женщину въ родѣ Вава Лавинской", договаривала себѣ она, находя тутъ же и живой образецъ того, что именно требуется такому "homme sérieux", и намѣчая въ головѣ въ то же время и тѣ два-три холостые экземпляра этой особой петербургской породы людей, которые съ своей стороны могли бы быть расположены искать въ ней, княжнѣ Натальѣ Можайской, вторую Вава Лавинскую. Но такъ какъ ихъ, этихъ "hommes sérieux", можно встрѣчать въ петербургскихъ салонахъ и подолгу пользоваться удовольствіемъ назидательныхъ бесѣдъ съ ними лишь въ самый разгаръ тамошней зимы, то-есть въ то самое время, когда эти серьезные люди наиболѣе заняты по своимъ должностямъ и озабочены ввѣреннымъ ихъ мудрости благоденствіемъ Россіи, то Тата и положила, что ей съ матерью всего удобнѣе проживать какъ можно долѣе въ деревнѣ, а въ Петербургѣ проводить лишь сезонъ отъ Рождества до вскрытія Невы. Кромѣ получаемой отъ этого значительной экономіи въ расходахъ, въ этой country life имѣлся, по ея мнѣнію, тотъ респектабельный англійскій запахъ, который именно подходилъ къ избранной ею теперь линіи серьезности. Маленькая княгиня-мать, само собою, приложила обѣ руки подъ такое рѣшеніе дочери: для нея въ Петербургѣ только и было любезнаго, что Домикъ Петра Великаго, гдѣ ставила она свѣчи "pour que Tata fasse un parti convenable". Братъ Анатоль, съ своей стороны давно покончившій съ Leonie Тепловой и самъ теперь помышлявшій о выгодной партіи, успѣлъ за это время такъ разочароваться въ способности сестры "пристроиться", что охотно согласился бы сократитъ и вовсе пріѣзды ея съ маменькой въ Петербургъ, а потому заведеннымъ ею порядкамъ жизни выражалъ полнѣйшую аппробацію.

Болѣе всѣхъ былъ ими доволенъ Александръ Андреевичъ Скавронцевъ. Восемь мѣсяцевъ въ году проводилъ онъ теперь въ обществѣ этихъ двухъ женщинъ, къ которымъ привязанъ былъ самымъ искреннимъ, родственнымъ чувствомъ. Собственная семья его была едва-ли болѣе, гораздо скорѣй менѣе, дорога ему. Вообще говоря, къ семьѣ своей онъ былъ довольно равнодушенъ. Онъ съ нею и видался только урывками. Его обратившаяся теперь въ сороковую бочку сорокалѣтняя уже Вѣрочка жила по зимамъ въ городѣ, гдѣ сыновья ея ходили учиться въ гимназію, а на каникулы переселялась съ ними въ прекрасное, отстоявшее лишь верстъ на десять отъ этого города имѣніе, которое мужъ ея имѣлъ случаи пріобрѣсти весьма выгодно вскорѣ по полученіи завѣщанныхъ ему теткою денегъ, и весь доходъ котораго назначенъ былъ имъ исключительно на ея съ дѣтьми потребы. Самъ онъ наѣзжалъ къ нимъ въ городъ и въ деревню по нѣскольку разъ въ годъ, но рѣдко когда въ состояніи былъ выжить съ ними дол

23;е недѣли. Онъ въ обществѣ ихъ испытывалъ и скуку, и какую-то неловкость. Съ женой, проводившею всю жизнь въ распашной блузѣ за кофе и гаданьемъ на картахъ, у него давно изсякли всякіе предметы разговора. Сыновья его, изъ которыхъ старшему шелъ уже восемнадцатый годъ, были добрые, трудолюбивые ребята, не отличавшіеся особымъ изяществомъ манеръ, ни еще менѣе какимъ-либо аристократическимъ оттѣнкомъ въ складѣ понятій своихъ и рѣчей. Слушая ихъ разговоры, глядя, какъ они ходятъ въ развалку, ѣдятъ съ ножа, кланяются бочкомъ, Скавронцевъ, взросшій въ преданіяхъ благовоспитаннаго щегольства стараго гвардейства, только поморщивался и набиралъ дыму въ ротъ изъ папироски въ удвоенномъ количествѣ, но считалъ безполезнымъ или не умѣлъ вступать съ ними въ словопренія на эту тему. "Нечего грѣха таить, хамоваты", говорилъ онъ себѣ со вздохомъ, думая о нихъ, — "но, по нынѣшнему времени, пожалуй, другаго и не нужно…"