Болеслав Маркевич - Княжна Тата

Послѣ такой рѣшительной побѣды исчезалъ уже всякій интересъ борьбы, составляющій такой важный ингредіентъ въ каждой человѣческой дѣятельности. Тата стала затѣмъ окончательно остывать и утомляться…

Осень шла уже на исходъ, но дни стояли прелестные; что-то мягкое, разнѣженное, любовное струилось въ воздухѣ, лилось съ кротко-улыбавшихся небесъ. Пожелтѣвшіе листья лѣниво, какъ бы нехотя, опадали съ древесныхъ вѣтвей, еще блаженно трепетавшихъ подъ послѣднимъ тепломъ удалявшагося солнца… Тата, отбывъ, какъ выражалась она, свои "служебныя дѣла" до обѣда, любила проводить остававшіеся ей свободными часы до вечерняго чая на широкомъ, крытомъ балконѣ своего покоя въ нижнемъ этажѣ дома. Балконъ этотъ, обращенный на западъ и обвитый до крыши густою листвой дикаго виноградника, весь горѣлъ въ эти часы въ багряномъ свѣтѣ заката…

Въ одинъ изъ такихъ теплыхъ осеннихъ вечеровъ Скавронцевъ, съ кипой только что полученныхъ изъ города газетъ въ рукѣ, проходилъ черезъ садъ мимо этого балкона, по пути изъ своего отдѣльнаго флигеля, въ большой домъ къ княгинѣ.

На шумъ его шаговъ Тата, лежавшая растянувшись во всю длину свою въ откидномъ креслѣ у самой балюстрады, приподняла голову и выпрямила станъ.

— Александръ Андреевичъ?…

Онъ остановился.

— А, вотъ вы!… И, предупреждая ея вопросъ:- хорошія извѣстія сегодня, сказалъ онъ радостно улыбаясь, — славное дѣло подъ… И опять этотъ Бахтеяровъ. Настоящій генералъ виденъ въ этомъ молодомъ человѣкѣ!…

Какая-то искра блеснула въ глазахъ княжны:

— Дайте пожалуста. Она протянула руку въ газетамъ.

Имя Бахтеярова выдвинулось съ самаго начала военныхъ дѣйствій. Съ какимъ-то страннымъ чувствомъ тоски, досады и невольной, глубоко-затаенной нѣжности читала это имя Тата, слушала о немъ толки. Этотъ дважды отверженный страстный поклонникъ ея становился знаменитостью; будущности его, "если только не убьютъ его на этой глупой войнѣ", говорила она себѣ, и границъ ужь не видать, — и тутъ же, какъ бы смиряясь предъ невозвратнымъ, повторяла мысленно: "онъ меня ненавидитъ теперь, онъ мнѣ не проститъ никогда…"

Она взяла изъ рукъ Скавронцева нумеръ газеты и, перекинувъ листъ черезъ перила, принялась читать телеграмму, сообщавшую о значительномъ успѣхѣ предводимаго генераломъ Бахтеяровымъ отряда, успѣвшаго оттѣснить вчетверо сильнѣйшаго непріятеля и прочно утвердиться въ отбитомъ у него болгарскомъ городѣ. Блестящее это дѣло свидѣтельствовало подробностями своими столько же о неуклонной храбрости, сколько о находчивости и боевыхъ способностяхъ молодаго военачальника.

Тата читала жадно, низко наклонясь надъ строками; пальцы ея, придерживавшіе газетный листъ, шелестевшій подъ струями предвечерняго вѣтра, еле замѣтно перебирала легкая нервная дрожь… Скавронцевъ, стоя предъ нею за перилами, любовался ея тонкою маленькою головкой съ подрѣзанными надо лбомъ и кудрявившимися прядями темно-русыхъ волосъ, по которымъ сквозь прогалины раскидывавшейся надъ нею сѣти виноградныхъ листовъ перебѣгали словно въ догонку другъ другу ослѣпительныя искры свѣта…

— Дда, хорошо, медленно проговорила она дочитавъ, отняла руки и опустилась снова въ свое кресло, закинувъ затылокъ назадъ, — но что же это доказываетъ?

— Какъ "что доказываетъ"? вскликнулъ Скавронцевъ.

— Отбили, заняли, укрѣпились, съ оттѣнкомъ насмѣшки проговорила она, — а Плевна все также стоитъ и смѣется надъ нами и, когда все это кончится, никто не знаетъ.

Александръ Андреевичъ загорячился и пустился въ толкованія, — его не на шутку сердилъ "петербургскій скептицизмъ" и "не русскія чувства" Тата, съ которою онъ и велъ каждый вечеръ за чаемъ безконечные споры по этому поводу.

Тата закрыла глаза и приняла скучающее выраженіе.

— Вы даже и слушать не хотите! досадливо прервалъ онъ себя вдругъ.

Она слегка усмѣхнулась и, не открывая глазъ, отвѣчала ему:

— Слушаю — и нахожу, что вы очень хорошо доказываете. А все-таки вы должны согласиться со мною, что эта война большая гадость!

— Ну, нѣ-ѣ-тсъ! протянулъ Скавронцевъ также досадливо.

Она приподняла вѣки… Онъ стоялъ предъ нею съ загорѣвшимися глазами и выраженіемъ мужественной рѣшимости на чертахъ… "Какъ онъ сохранился однако", промелькнуло нежданно въ головѣ Тата, будто въ первый разъ въ жизни видѣла она теперь предъ собою эти большіе, живые глаза Скавронцева, его мужественное, красивое и еще свѣжее, не смотря на сорокавосьмилѣтній возрастъ, лицо.

Голосъ ея зазвучалъ вдругъ тѣми бархатными нотами, на неотразимость которыхъ она всегда такъ разсчитывала:

— Вы бы теперь поэтому съ радостью, вмѣстѣ съ этимъ героемъ, что-то бы тамъ отбивали, занимали и покоряли?…

Невольная улыбка скользнула подъ его большими усами. Онъ повелъ на нее взглядомъ изъ-подъ нахмуренныхъ еще бровей:

— И, конечно, "съ радостью", подтвердилъ онъ тономъ убѣжденія.

— И вы, "конечно", въ эту минуту, продолжала она все тою же шепотливою, кошачьею интонаціей:- вы ужасно злы на maman и на меня, повторила она упирая, за то, что мы васъ уговорили, умолили чуть не на колѣняхъ, не дѣлать этой глупости ѣхать на войну, гдѣ и безъ васъ много охотниковъ жертвовать жизнью, а оставаться съ нами, съ друзьями, которые безъ васъ, вы это очень хорошо знаете, просто всѣ пропали бы?…

Она не ошиблась въ разсчетѣ: Скавронцевъ растаялъ.

— Ну, и скажите мнѣ пожалуйста, весело говорилъ онъ въ отвѣтъ, укладываясь обоими локтями на перила и прижимаясь въ нимъ своею широкою грудью, — какая мнѣ за это награда? За то, что я люблю васъ всѣхъ, привыкъ, знаю, что, дѣйствительно, полезенъ вамъ, и потому имѣлъ слабость послушаться васъ съ княгиней… и все-таки, признаюсь тѣмъ откровенно, каждый день мучаюсь мыслью, что мнѣ слѣдовало быть бы не здѣсь, а тамъ, за Дунаемъ… за это вы меня шпигуете и выводите изъ терпѣнія каждый день… такъ я говорю, а?

Она засмѣялась:

— Вы "любите", сказали вы. — Въ томъ числѣ и вашу покорную слугу, надѣюсь?

— И даже въ особенности! вырвалось у него какъ-то невольно.

Она вдругъ замолкла, какъ бы охваченная какою-то внезапно налетѣвшею на нее мыслью, и остановила на немъ долгій, лучистый и трепетный взглядъ.

— Развѣ это еще можно? промолвила она наконецъ.

— Что "можно"? повторилъ онъ не понимая.

— Любить меня "особенно"?… Знаете-ли вы, что я уже давно въ этомъ отчаялась!… Александръ Андреевичъ, нѣтъ, безъ шутовъ, скажите мнѣ, положа руку на сердце, можно ли меня теперь, такою, какова я и какою вы меня видите и знаете въ настоящую пору, можно-ли меня еще любить… вы понимаете, что называется любитъ?…

— Васъ?… Безъ ума!… вскрикнулъ онъ, въ порывѣ нежданной для него самого страстности, налегая на рѣзное дерево балюстрады такъ, что оно крякнуло подъ его напоромъ.

— Не ломайте моего балкона! ласково улыбаясь ему; проговорила Тата. — А вы это хорошо сказали, промолвила она;- значитъ, на вашъ глазъ отпѣвать мнѣ себя заживо пока еще не нужно?

— Что вамъ въ моемъ глазѣ! внезапно отвѣчалъ онъ: мнѣ, по-настоящему, и глядѣть-то на васъ не слѣдовало бы!

И онъ слегка покраснѣлъ даже. Она расхохоталась.

— Это почему?

— А потому что не въ мои годы… и не вамъ… Я вамъ въ отцы гожусь, а не…

— Ваши годы? прервала Тата;- да еслибъ я разсчитывала еще выйти замужъ, то ужь, конечно, только за человѣка вашихъ лѣтъ… Вы только старите себя напрасно, милый Александръ Андреевичъ, опускаетесь, не обращаете вниманія на вашъ туалетъ; это совсѣмъ ужь не похвально.

Старый гвардеецъ торопливо и растерянно повелъ главами на свое поношенное пальто, висѣвшее мѣшкомъ кругомъ его высокаго и еще не тучнаго стана, на пыльные, потерявшіе всякую форму сапоги свои, и покраснѣлъ еще разъ, но уже изъ иного побужденія, менѣе похвальнаго пожалуй, по своему мотиву.

— Пойдемте однако, молвила княжна вставая, — maman, я думаю, ждетъ не дождется почты… ОбъАнатолѣ ничего нѣтъ сегодня?…

Скавронцевъ на другой же день отправился по желѣзной дорогѣ въ одинъ изъ большихъ городовъ южной Россіи и вернулся оттуда черезъ двое сутокъ съ огромнымъ чемоданомъ, набитымъ съ верху до низу всякимъ зимнимъ и лѣтнимъ платьемъ, бѣльемъ самыхъ модныхъ фасоновъ и обувью всякаго вида. Очень ужь чувствителенъ былъ для него упрекъ княжны въ томъ, что онъ "опускается". "Тамъ, въ полку, никто рѣшительно лучше меня не одѣвался", говорилъ онъ себѣ, морщась при этой мысли во все продолженіе своей поѣздки, — "а тутъ дѣйствительно сапожникъ, сапожникомъ сталъ, чортъ меня дери!…" И вмѣстѣ съ тѣмъ слова дѣвушки, что онъ "напрасно старится", что еслибъ она еще думала выйти замужъ ("да еще какъ думаетъ", прибавлялъ мысленно Александръ Андреевичъ), то не иначе какъ за "человѣка его лѣтъ", — не выходило у него изъ головы. "И что я за старикъ и въ самомъ дѣлѣ", разсуждалъ онъ, "любаго жеребца степнаго подъ собой укрощу, здоровъ, и аппетитъ, и все; тамъ ("тамъ" у него неизмѣнно означало Петербургъ,) показали бы мы еще себя, потому вся жизнь кругомъ бодритъ тебя, толкаетъ… а тутъ, конечно, поневолѣ раскиснешь, опустишься… Этотъ, какъ бишь его, посланникъ нашъ", вспоминалъ онъ случай, разсказанный ему тою же Татой нѣсколько лѣтъ предъ этимъ, — "вѣдь тотъ, напримѣръ, на седьмомъ ужь десяткѣ взялъ да и отбилъ жену-красавицу у молоденькаго секретаря; такъ что тутъ считать года!… А удивительная эта Тата, удивительная, и гдѣ у нихъ глаза, у всѣхъ этихъ дураковъ теперешнихъ!" являлось неизбѣжнымъ вѣнцомъ всѣхъ его такихъ бесѣдъ съ самимъ собою.