- Зачем я пойду к обедне?
- Все же Пасха сегодня, богу помолиться.
Вилы с навозом подняты в воздух и затем опрокинуты в тачку.
- А твой бог отвезет мне навоз в поле?
- Отвезет, как же!
- То-то же! Он не беспокоится...
Жако задирает кверху голову, мотает ею, и под бородой распластывает галстух, к которому не привык и который стесняет.
- Богу зачем беспокоиться? Он у нас с ренты живет, ему хлопотать незачем.
- Он за меня работать не станет, - с мрачной серьезностью говорит Жюль, - ну и больше ничего.
- Он бы хоть работника своего тебе в помощь послал, - подмигивает Жако. - Святого какого-нибудь.
- Он себе свое дело знает, а я свое. Вот и все.
- Святого он бы, пожалуй, и не пожалел, да всех их за водкой услал.
- Вот и весь разговор, - по прежнему мрачно ворчит Жюль.
- Праздник, ему тоже пососать хочется.
- Он свое знает, а я свое знаю. Только и всего.
Жако корешком молитвенника скребет себя по шее, под бородой: мешает галстух!
- Старенький ведь бог. Кашляет... Может, и натереться спиртом хочет. Святую Магдалину позовет: на, скажет, Магдалина, натри мне поясницу спиртом.
- Докторшу бы позвал, - советует Жюль. - Она ему сейчас трубку свою всунет.
- Ах вы свиньи! И не страшно вам говорить такое? - кричит Эрнестина, показываясь на пороге. - Оттого вам и счастья нет, что вы такие пакости говорите.
- Да бог не услышит, - успокаивает Жако Эрнестину. - Говорят тебе, он старенький. Глухой, как кобыла тетки Мариолоты.
Тачка уже наполнена. По доскам, как по рельсам, Жюль вывозит ее на улицу и сваливает к огромной куче старого спресованного навоза. От свежего кверху поднимается белый пар. Жюль задумчиво смотрит на него и медленно произносит:
- Ничего... перепрел здорово.
- Кто это, бог? - спрашивает Жако.
- А?.. Да нет, я про навоз.
- Ну, я думал, бог перепрел.
Жюль устал разговаривать. И надоело ему. Запутанное что то, сложное, а зачем?.. Ничего, хороший
человек Жако, подходящий. Но всегда разговаривает. Идешь в церковь, иди! Иди, когда идешь. А то останавливается, - и разговор.
- Бог что? - говорит Жако: - никакого от него толку. Звонишь ему в колокола, свечки палишь. Кюрэ морды бреют и без баб обходятся, - а какой толк?
- Толку никакого нет, - хмуро и из одной только вежливости, поддерживает беседу Жюль.
- Нигде нет толку... Во времена империи все это не так было. Хлеб, так он тебе был хлеб! Дрова - были дрова!.. А так, чтобы разное там, и все этого не было...
И минуту помолчав, он начинает опять.
- Тоже и дети: теперь дочка - шлюхой делается. Теперь все чорт знает как идет.
Жюль молчит: не желает он утруждать свой дух! Но Жако не унимается.
- При Генрихе IV у каждого крестьянина в супе курица была. Да... А теперь - вот! Теперь машины пошли. Что такое, почему? - Неизвестно. А погоды портят: в конце апреля морозы. Четвертую весну в садах цвет замерзает, и погибли все фрукты, яблоки, сливы.
- Сливная водка дороже виноградной, - вставляет Эрнестина: - этого, кажется, никогда не было.
- Фабрики, заводы; фабрики, заводы! Трубы до неба, дым, копоть, облака от этого, тучи. Весь климат перепортили... Когда я мальчиком был, помню, всегда тепло было, а теперь - Сибирь сделали.
Тает в ясном весеннем воздухе благовест. В теплой лазури быстро несутся веселенькие облачка, а по улице спешат девушки в светлом и пестром, с зонтиками и молитвенниками. И бабы идут, одетые в черное, и крестьяне в сюртуках или в новых нанковых блузах.
На некоторых цилиндры, довольно дикой формы, впрочем, а у иных, помоложе, лакированные ботинки.
- В церковь все... Вон и старый Мишель выполз - сердито говорит Жако. И до каких же это он пор!.. Второй год меня водит.
- Все живет, - сочувственно вздыхает Эрнестина.
- На прошлой недели совсем уже отходил, а теперь опять поправился. Все докторша эта... Ну, ничего, однако, долго не проходит. Уж вертись, как знаешь, малютка, а ты мой... И сейчас вот я его еще припугну... Он могильщика боится. Я пугну... Ему это хорошо... Здорово это ему.
Мишель, высокий, изможденный старец, с длинными седыми космами на плечах, с жалобным, как бы умоляющим лицом, с трясущимися руками и ногами, тихо топчется по солнечной стороне. Могильщика, скрытого выступом конюшни, он не замечает и подвигается вперед старчески-частыми, старчески-маленькими, в два вершка, шагами. Когда он подходит к дому Жюля, могильщик внезапно выступает из-за конюшни, делает шаг вперед и впивается в старика свирепым, укоризненным взглядом.
- А-ааа-аа! - кричит старик странным, нечеловеческим голосом. И всем длинным телом своим он поддается назад. - А-ааа-аа!
Последние угасающие силы уходят на этот крик. И слышится в нем дикий, мучительный ужас человека, увидевшего смерть... Крик так страшен и чудовищен, что Маркиза в конюшне пугливо мечется и бьет копытами о пол. А Жако делает еще один шаг к старику, останавливается, поднимает кверху указательный палец и, ни звука не издавая, медленно и долго грозит...
Старик трепещет. Судорожными руками ищет он позади себя опору. Нащупывает стену, припадает к ней, головой и плечами, весь неестественно вытягивается. Ступни его бьют по стене, глаза полны ужаса, рот широко раскрыт, и из него, не прерываясь идет все тот же, налитый безумием и тоской, мучительный, дикий хрип:
- А-ааа! А-ааа!.. А-ааа!..
IV
Маленькому Жюлю не было года, когда у него появилась сестра. Ее назвали Ирмой. Жюль перешел в кровать матери, а Ирма заняла корзину брата. Корзина к этому времени стала разваливаться, и ее вдоль и поперек перехватили бичевками. Вместе с ребенком и подушками она представляла какую-то с первого взгляда непонятную, серо-бурую, смрадную и грязную кучу. И все, что в доме было, - и самый дом, и маркиза с Гарсонэ, и Жюль с Эрнестиной, все было чрезвычайно грязно и дурно пахло. Не было, кажется, ни одного целого предмета, - все было изувечено, поломано, разбито во время драк. Вместо тарелок были черепки, склеенные рыбьим клеем. Металлическая посуда была измята и протекала. Ножи были без ручек, стулья без сидений, в комоде недоставало верхнего ящика, стенные часы стояли уже с полгода, фаянсовый циферблат был растрескан, а маятник отломан. Паутина, пыль и копоть были на стенах и на потолке, и везде ползли насекомые. Не чистили лошадей, а кролики оттого, что их содержали неопрятно, все передохли. Огород был в плохом состоянии, весь зарос сорными травами, и плохими были поля Жюля. Их не во время и неправильно унаваживали, и не во время вспахивали и засевали.
Работал Жюль, по прежнему, много, постоянно работал, но не все делал в свое время и беспорядочно. Эрнестина видимо ослабевала, - от пьянства, от родов, от побоев, от лечения... После рождения Ирмы, у нее, на протяжении пятнадцати месяцев, было два выкидыша, а спустя еще год, родилась девочка, которую назвали Луизой.
Все дети были тощие, хилые, и цвет лица их был белесоватый, как цвет слегка подсохшего теста. Маленький Жюль долго не становился на ножки, зубы начали у него показываться к двухлетнему возрасту, а ходить он начал только когда ему уже исполнилось три года. И говорить он долго не начинал, и думали даже, что он будет немой. Он все еще очень много плакал, громко, визгливо, и рвал и ломал все, что попадало под руку. Злость и жестокость в нем обнаруживались удивительные. Он кусался, вцеплялся людям в волосы, в бороду, бил детей, бил животных и неодушевленные предметы. Он не был горбатым, но при тонких ногах и руках имел необычайно массивный затылок, почти как у взрослого. Голова его склонена была книзу, и смотрел он в землю. Это придавало ему странное сходство с Жако и казалось, что он тоже оглядывает на кладбище место и соображает, как приступить к рытью могилы... Его, как свиней, влекло всегда к грязи, к канавам и лужам. Долгими часами он рылся в навозе, выкапывал червяков, накатывал их на палец и давил, хлопая ладонью в ладонь. У отца он крал табак и курил, а чего не выкуривал, сыпал в огонь и в котел, где варился суп.
Когда Жюль дрался с Эрнестиной, мальчик смотрел на драку с выражением радости; при особенно ловких ударах он всплескивал руками и восхищенно визжал. Мать угрожала ему, гнала прочь, но мальчик отбегал в
сторону, радостно гоготал, высовывал язык и делал неприличные жесты.
Маленький Жюль болел глистами и извергал их из себя в несметном количестве. Как и от малокровия, течи из ушей и носа и постоянного расстройства желудка, - и от глистов его лечили вином. Обращались раза два и к докторше, но та поставила мальчику свою стеклянную трубку - это раз, и строжайше запретила давать ему вино - это два. Жюль негодующе пожал плечами. Вот история! Ну, а что было бы с мальчиком без вина? Докторша молоко назначает. Но какая же в молоке сила? Оно в кровь не войдет, оно белое. А капли - это тоже одна болтовня. Капля, хоть бы и десять капель, - какое это может иметь влияние? Вина выпьешь стакан, вино разбежится по жилам в крови, - и вот и делаешься крепким.
