При этом та дама, у которой был раздражительный голос, нахмурилась, а Дарья Яковлевна, казалось, успокоилась и обратила опять свое внимание на варенье.
— Изволили расставить на восемь частей, — сказал Христиан Францевич Дарье Яковлевне, — теперь, сударыня, только билетики, да и жеребий?
— Совсем расставлено. Части, кажется, все равные.
— А я полагаю, что совсем не равные! — воскликнула дама с раздражительным голосом, — имбирное варенье все на одну почти часть положили; имбирное же варенье, сами знаете, редкое и дорогое. Я вас спрашиваю, Христиан Францевич, где теперь достанешь имбирного? Нигде в свете; а против него что поставлено? клубничное, малиновое, черная смородина, да и то еще такое, что прабабушка…
Дарья Яковлевна вспыхнула.
— На вас не угодишь! Извольте расставлять сами! Как вы лучше расставите? интересно посмотреть. Довольно смешно: имбирного варенья три кринки, а других вареньев сорок банок. Варенье все хорошее, — нужды нет, что старое: не бросить же его; можно подварить, так изойдет для гостей, которые попроще.
— Для чего из-за этой малости спорить, сударыня? — возразил Матвей Иванович, обращаясь к даме с раздражительным голосом. — Извольте лучше бросить жеребьи: может, имбирное варенье и вам достанется, — почем вы знаете? На все судьба!
Жребии были брошены.
Одна кринка имбирного варенья досталась Дарье Яковлевне, а две Марье Дмитриевне.
У дамы с раздражительным голосом кровь на лице выступила пятнами. Она старалась скрыть свой гнев и не могла. С досадой толкнула она локтем одну из доставшихся ей банок с клубникой, встала с кресел и отошла к окну. Марья Дмитриевна, увидев это, также встала с своего места и подошла к ней.
— Мне достались две банки имбирного, — сказала она: и сколько нежности, уступчивости и доброты было в ее голосе! — Извольте, я вам с моим удовольствием уступлю одну, тогда у нас у трех будет поровну…
Она говорила, а я глядел на нее и думал: «Какая женщина! Боже мой, какая женщина!» — Маменька, дайте мне варенья! — закричал сын Марьи Дмитриевны, вбежав в комнату. Это был очень недурной собою белокурый мальчик в ситцевой рубашке, с сумкой через плечо. Он до такой степени забегался в лошадки с дворовыми мальчишками, что пот лил с его лица ручьями, и он едва переводил дыхание.
— До обеда нельзя, душаточка, лакомиться вареньем, — сказала Марья Дмитриевна, — но если хорошо будешь вести себя за столом, то после обеда ложечки две получишь. Что это, как ты раскраснелся? Теперь не извольте ходить на улицу, а сидите здесь. Как не стыдно носик не вытирать! — И, говоря это, Марья Дмитриевна вынула из его сумочки носовой платок и вытерла им нос сына.
— Маменька, позвольте еще побегать.
— Нет, нет; изволь сидеть и быть послушным.
Я подошел к Мише, который опустил голову и нахмурился, потрепал его по щеке и поцеловал. Марья Дмитриевна, увидев это, не могла скрыть своего удовольствия.
— Оставьте его, — произнесла она с улыбкой, одной ей свойственной, — он капризный мальчик и не заслуживает ласк.
— Да чем же я капризен, маменька? — говорил Миша, всхлипывая.
Марья Дмитриевна подошла ко мне.
— Не подумайте, — сказала она самым приятнейшим тоном, — чтобы я была матьбаловница. Нет, уж это не в моих правилах! Я его часто и строго наказываю; но все, знаете, женское дело: он меня не так боится; вот если бы отец был жив!..
Способности же имеет большие, благодаря бога; я все сама с ним занимаюсь, иногда даже по четыре часа сряду. Он у меня очень бегло читает по-русски и пофранцузски, половину же священной истории, что с вопросами и ответами, наизусть слово в слово знает.
От восхищения я не мог произнести ни слова. Сама занимается! Скажите, много ли таких матерей в нынешнем свете? Однако и она, при всем своем уме, чувствует, что без мужа, без главы дома, трудно обойтись!
С этого дня, проведенного мною в Плющихе с неизобразимым удовольствием, я чаще и чаще стал ездить туда, и всякий мой приезд по часу и более беседовал с Марьей Дмитриевной. Из этих бесед я вполне убедился, что она наделена добродетельным сердцем и основательным умом, потому что обо всех предметах рассуждает солидно, и в особенности очень хорошо говорит о нравственности. Прошло уже два месяца с того дня, как я в первый раз увидел ее. Раздел приближался к окончанию.
Раздельный акт был совершен в гражданской палате и подписан. Разделят серебро, и все разъедутся в разные стороны, и опустеет Плющиха!..
Однажды я не спал почти всю ночь напролет. Срок моего отпуска был на исходе. Я представил себе дальность и неудобства дороги и свое одиночество. Это одиночество так и щемило мое сердце. Я подумал, может статься, никогда более не увижу Марьи Дмитриевны; мысль, что если приказчик мой обманывает меня в моем присутствии, что же должно быть, когда меня нет в деревне?.. Все это, взятое вместе, заставило меня окончательно решить мое будущее.
Под утро я встал с постели и начал ходить вдоль и поперек комнаты.
Остаться в деревне или ехать в Петербург? служить или выйти в отставку и жениться?
В этот раз «выйти в отставку» уже не представлялось мне так страшно, как первый раз, когда мне это пришло в голову.
«Коллежского асессора я получил недавно, столоначальником сделан недавно. Что же? до надворного советника еще далеко, до начальника отделения подавно.
Перспектива есть, но не близкая. К тому же сидячая жизнь, петербургский климат… Но… согласится ли она принадлежать мне? Ее муж был начальником отделения! Впрочем, что ж? — я не какой-нибудь нищий, имею свой кусок хлеба и чин почетный!.. Предложение — легко сказать — и подумать, так голова закружится… Ну, как богу угодно, так и будет!» Несколько дней спустя после этого размышления, часу в шестом вечера, по окончании раздела серебра, Марья Дмитриевна вышла пройтись в сад, или в огороженную плетнем четвероугольную площадь, которую все называли садом. На этой площади, впрочем, довольно обширной, росло несколько яблонь, несколько лип, несколько елей, дубков и тянулись две длинные аллеи разросшихся акаций. В этих двух аллеях только и можно было прогуливаться, ибо остальная половина четвероугольника предполагалась только к распланированию. В правой стороне между зеленью мелькало прекрасное каменное здание с небольшой деревянной башенкой, на которой вертелся железный петух, раскрашенный разными цветами: это оранжерея. В середине четвероугольника красовался пруд изрядной величины, в котором Дарья Дмитриевна удила рыбу.
Вечер был теплый, несмотря на то, что сентябрь приближался к исходу. Желтые листья грудами лежали на дорожках… Господи, как я живо все это помню, далее вереницу диких уток, промелькнувших по небу! Марья Дмитриевна шла по дорожке, обсаженной акациями, шла тихо и задумчиво, в чепце, убранном розовыми лентами, в том самом чепце, в котором я видел ее в первый раз.
Не замеченный ею, я подошел к ней сзади.
— Вы гуляете, Марья Дмитриевна? — спросил я ее дрожащим голосом.
Она испугалась и немного вскрикнула.
— Ах, это вы!
— Точно я, я, Марья Дмитриевна… вы, вы так легко одеты; теперь вечера не летние: можно простудиться.
— Ничего-с, и простужусь, так жалеть будет некому!
— Как можно! И перед богом грешно не беречь своего здоровья.
Она ничего не отвечала, и я молчал.
— Ваш раздел теперь совсем кончен, Марья Дмитриевна?
— Да, совсем-с.
— А что, вы отсюда скоро уедете?
— Предполагаю очень скоро. У меня кровь так и застыла.
— А куда вы изволите поехать, Марья Дмитриевна?
— В свою прежнюю деревню Маматовку, верст за двести отсюда. Мне давно пора бы восвояси. Ах, боже мой! и хлеб-то нынешний год без меня убрали!
— Прощайте, Марья Дмитриевна! может быть, мы с вами более не увидимся. И я также скоро отправляюсь к должности, в Петербург.
Я шел по левую ее сторону и, произнеся это, едва осмелился искоса взглянуть на нее. Мне показалось, что на ее глазе дрожала слеза.
— Вы, верно, соскучили здесь! очень натурально: кто пристрастился к светским удовольствиям…
— Нет, не говорите этого, Марья Дмитриевна, — непреодолимое влечение приковывает меня к здешним местам.
— Почему же вы, позвольте спросить, не останетесь здесь?
— Я человек служащий, чиновник, а скоро конец моему отпуску; служба не шутит-с.
— Вы, благодаря бога, обеспечены. Почему же вам не выйти в отставку: вы свой долг сделали — послужили. Останьтесь навсегда с нами… Здесь, я вам скажу, не то, чтобы в глуши: дворянство отличное, образованное.
— Оно точно так, да я человек совершенно одинокий. Матушка моя скончалась, я без нее совсем осиротел, и хозяйством заняться некому.
Я чувствовал, что голос изменял мне, я оробел, а она не вымолвила ни слова, ни слова…
Мы шли таким образом несколько минут молча и подошли к самому берегу пруда.
