Скоро тридцать, как мы живем с твоей матерью. На серебряную свадьбу ты подарила нам гигантский рисунок в виде игральной карты, верхняя половина которой - дама, а нижняя - король, лукаво подмигивающий кому-то. У меня тут чересчур длинный нос, маленькие глазки, а губы вытянуты. Что-то утиное в моем облике, но узнают сразу, а вот мама, грузинская царица в короне из обручальных колец, не похожа на себя совершенно. Было, помнишь, очень шумно, очень весело, но мне куда больше запал другой вечер - скромное и одинокое наше застолье в гостиничном кафе Нижнегорска, куда мы приехали на пару каждый по своим делам: я - на консервный завод, а она - помочь местному загсу. Целый праздник замыслил я, но официантка в замусоленном переднике охладила мой пыл. У них завтра пересмена, объявила она, поэтому на кухне хоть шаром покати. "Яичницу можно пожарить..."
В отчаянье посмотрел я на свою даму. Ей, однако, пришлась по вкусу идея с яичницей. "Только побольше",- попросила, сглотнув слюну. На плечах у нее лежала шаль. "Две сковородки?" - равнодушно уточнила официантка. "Ага! Две!" Нам постелили скатерть - правда, с пятном, но скатерть (остальные столы сияли под ярким электрическим светом голым деревом), подали бокалы, и пир начался. "За что?" - негромко спросила твоя мать. "За наши двадцать лет". До этого дня оставалась еще неделя, но она сразу же поняла и благодарно прикрыла, соглашаясь, глаза. А потом ввалились три молодых увальня с транзистором, потребовали водки и сырых яиц (на кухне в связи с завтрашней пересменой кончились не только продукты, но и газ), достали из-за пазухи вяленых лещей, и дальше уже наш праздник проходил под музыку. Какой это был вечер!
Роман не успел обойти автобус и затормозил вплотную к нему, когда тот остановился у толпы заждавшихся пассажиров. Начался штурм. Был канун Нового года, и в руках - белые коробки тортов, авоськи с мандаринами, а у одного молочный бидон. С пивом?.. Автобус откатил, грузно приседая на один бок, а любитель пива остался. Он и еще женщина в ширпотребовском пальто с тощим норковым воротником. Это была Соня. "Помедленней",- попросил я Романа, и он проехал так тихо, что мужик с бидоном вытянул, любопытствуя, шею. Мы остановились. Неслышно подошел я: "С Новым годом". Она не вздрогнула и даже не слишком быстро повернулась ко мне. Думала, не ей? Не ожидала святочных сюрпризов? Брови удивленно приподнялись - тонкие-тонкие, как, помнишь, на тех картинах в Третьяковке. Радостно улыбнулась она, узнав. Я довез ее до дома.
Каким покоем веяло от той заваленной снегом дачи, куда без лишних слов доставил нас с тобой знакомый Лобикова! Столичная суматоха не докатывалась сюда. Все тут располагало к неторопливости, и мы тоже стали медленней говорить, двигаться медленней и даже, кажется, медленней дышать. Вот только сухие, тонко и ровненько наколотые дрова вспыхнули сразу, и огонь быстро-быстро заплясал по ним. "Сейчас тепло будет",- неумело подмигивая одним глазом (другой бельмо затянуло), пообещал хозяин. И хихикнул. Это был тщедушный старикашка с безбородым лицом, неприятный своей вкрадчивой ласковостью. Но даже он не испортил тебе настроения. "Все как по-настоящему",- проговорила ты чуть слышно, но я разобрал. На деревянной веранде стояли мы, одни, я курил, а ты в белой заячьей шапке-ушанке смотрела и слушала, замерев. Стучал дятел.
Медленно переходили мы из зала в зал; ты впереди, я - за тобою. Простодушно радовался я, видя знакомые с детства картины, а ты - ты смотрела взглядом профессионала. Взглядом будущего мастера...
Дважды твои рисунки получали призы на областной выставке, а один едва на всесоюзную не уехал, и тут как раз ты объявила, что бросила это. Так спокойно и просто сказала, буднично, что до нас даже не сразу дошло, о чем это ты. И лишь когда убедились, что бесследно пропала не только работа, предназначенная для Москвы, но и все остальные - буквально все! - нам мало-помалу открылся смысл происшедшего.
Оказывается, сожгла всё. Всё зараз... Плотные листы занимались плохо, поэтому приходилось рвать их. Одной бы возиться до ночи, но тут сразу же нашлись доброхоты - соседские мальчишки. Представляю, с каким энтузиазмом совершали они у мусорных бачков эту варварскую расправу...
Втроем стояли мы перед тобой: я, мать и запыхавшаяся Мария, специально зашедшая взглянуть на рисунок, которому предстоял дальний путь. "Что-нибудь случилось?" - тупо вымолвил я. "Ничего,- ответила ты, не отрывая глаз от книги.- Просто решила больше не заниматься этим".- "Но ведь какая-то есть причина, Екатерина!" Ты подняла взгляд: "Что?" - "То есть как это - что? Ты принимаешь решение, которое... которое... И даже не считаешь нужным посоветоваться с нами".- "Которое - что?" Эта твоя невозмутимость, а еще шумное дыхание Марии, уже готовой расплакаться, совсем доконали меня. Что-то о твоем несовершеннолетии понес, о дурацком характере, о наплевательском отношении к родителям...
Причина все же была, только я узнал о ней спустя уже много лет. Надя Рушева... В восторг привели тебя ее работы, собственные же показались по сравнению с ними жалкой мазней. Мне поведал об этом Вальда. А я, родной отец, понятия не имел. Ни я, ни мать, ни тетя Мария. Эта уже хлюпала носом и сморкалась - точь-в-точь как хлюпала и сморкалась много лет назад, в июле 41-го, у гроба отца.
Вдоль и поперек исходил я старое кладбище Мхом покрылись вросшие в землю каменные глыбы, что ставили во время войны вместо памятников. Воровато нагнувшись, не столько читал, сколько ощупывал полустершиеся надписи. Но почему воровато? Как бы кто, выросши из-под бурьяна, не спросил громовым голосом: "Вы что тут делаете, гражданин?" Не ответишь ведь: могилу отца ищу.
Мария и та не помнила. А ведь, в отличие от нас с матерью, она столько раз бывала здесь! Даже в день нашего поспешного отъезда, когда к Светополю уже подкатывали немцы.
До последней минуты эвакуировала мама детские дома и интернаты. Для себя времени уже не осталось. Торопливо побросала в последний, переполненный людьми и вещами грузовик несколько узлов и обвязанный веревкой чемоданчик. Несмотря на теплынь (мальчишки в рубашках стояли), на ней было длинное драповое пальто. На уборную глядела она. И правда, куда еще могла запропаститься дочь? "Сбегай",- приказала, но я наотрез отказался выполнять это унизительное поручение. Путаясь в фалдах пальто, мама сама отправилась в уборную, и тут во двор влетела Мария...
Лишь спустя шестнадцать лет, вернувшись с Камчатки, призналась она, что бегала в тот последний день к отцу. Тополек посадила. Слева от камня, если встать лицом к надписи... И вот теперь, по прошествии уже не шестнадцати, а без малого сорока лет, я пытался отыскать его могилу по тополю. Увы! Их на старом кладбище слишком много.
В твоих тетрадях с выписками есть такая: "Совершенномудрый, совершая дела, предпочитает недеяние". Сколько размышлял я над этими словами! Они в самом начале второй тетради, доведенной только до половины. Никаких дат тут нет, поэтому определить, когда ты записала это, невозможно. Одно несомненно: ты эту заповедь нарушила.
Рассказывал ли я тебе, что поступал в авиационный? Там был зверский конкурс, я, естественно, и не прошел, и тут-то впопыхах сунулся в пищевой. Москва как-никак, пять лет вольной студенческой жизни. А там видно будет... Илья - тот ни о чем, кроме железнодо-рожного, не помышлял, а на мое предположение: "Ну, а если не поступишь?" - отвечал удивленно: "Как не поступлю?"
Вот и твой выбор не был случаен, хотя удивил многих. Почему вдруг сельхозинститут? Почему ветеринарное отделение?
Наверное, это началось с Миши Соколова-младшего. Поила его, кормила с руки мелко искрошенным яйцом. Махая крылышками, цыпленок с писком бегал за тобой по всей квартире. "Ему наседка нужна",- сказал я, и ты, в ночной рубашонке, внимательно посмотрела на меня. А на другой день снесла Мишу Соколова к домику, где жила курица с цыплятами. Подталкивала его к забору, а он, глупенький, отчаянно сопротивлялся. Цвели абрикосы.
Рыжая собака лежала, свернувшись, под мокрым кустом. Подняв голову, равнодушно глянула на меня и завозилась, устраиваясь. Поскуливала, но тихо, не для меня, не надеясь меня разжалобить. Я ушел. Почти полтора года минуло после твоей смерти.
Всем, сказал Вальда, нельзя помочь, на что я ответил: зачем же всем, достаточно сделать что-нибудь для трех, двух, для одного человека. Бывший вузовский преподаватель кивал в такт моим словам. А затем: "Но ведь так несправедливо: одному дать, другому нет".- "А как справедливо?" - спросил я. Он неуверенно улыбнулся: "Не знаю... Может, себя лишить преимуществ".
Я не силен в спорах такого рода. Но сейчас мы были не одни: в бойлерной сидел приятель Вальды Виктор Карманов, которого ты прекрасно знаешь. Он спросил: "Каких преимуществ, Юра? Одежда? Еда? Общественное положение? - Его маленькие, в морщинках, глазки глядели из-за очков насмешливо.- Все это, Юрочка, чушь собачья. А вот дерзнул бы ты лишить себя такого преимущества, как чистая совесть? А? Кишка тонка!" Задирал Вальду, а тот простодушно улыбался и спрашивал, что подразумевается под словами "чистая совесть". Карманов погрозил ему пальцем: "Ох, Юрий Феликсович! Ох! Вон у кого чистая совесть! - и кивнул на чайник, в котором хозяин заваривал зеленый чай.- Совершенно чистая".
