Дальше следовали поклоны родству, с подробнейшим перечислением всех чад и домочадцев, и соседям, и в заключение поклон всем слушателям и читателям:
— «Затем всем, кто будет слухать, тем всем будет по рюмке водки, когда, Бог даст, приду на родину обратно…»
— Дай Бог, — сказал Евдокимыч, — все-таки и нам не без выгоды…
О службе в письме упоминалось очень коротко: конь, слава Богу, в полном здоровье. Все мысли Андрея были, по-видимому, еще дома.
«Милая мамушка, — говорилось в письме, — пропишу тебе, почему не пропишешь мне, получала или нет деньги, которые я посылал со сборного места — пятьдесят рублей, и получала ли от Степана Жукова мундир с шароварами да пирог белый из слободы Михайловки? Да пропишу тебе: лес блюди до моего прихода; когда я приду, лес будет нужен. И соблюдай мое платьишко, пожалуйста, да сиротское платье соблюдай — моих милых сироток; зыбку возьми, — она была на подержание отдана, — да пропиши про детей, как они живы-здоровы, а то я по них скучаю, по милых своих, редкую ночь не вижу во сне их. Да пропиши, когда будут землю делить да лес делить. Пишите, кто помрет, кто народится, кого станичным атаманом выберут, кого казначеем, кого писарями, помощниками, какие новости у вас…»
Батюшка перевернул лист и прочитал сбоку:
— «Казак Андрей Шурупов из города М… Лети, моя писюлечка, на тихий Дон лети, мой привет неси, от всей души поздравь и утешь…»
Видя, что Аксеновна все заливается беззвучными слезами, батюшка поднял привычным ораторским жестом указательный перст вверх и с присущим ему красноречием заговорил:
— Не сокрушаться, а радоваться надо… Ибо служит сын твой отечеству… так-то! А это подвиг высокий… Мы с тобой предстанем пред Господом — что мы покажем Ему? Грехи… одни грехи. А они придут к Господу, и спросит их Господь: «Что принесли вы Мне?» И они скажут: «Труд и пот наш, за отчизну пролитый…» Так-то! Что может быть выше сего?..
Аксеновна почтительно слушала батюшку, а слезы все-таки бежали, непослушные и горячие. Радость ли, скорбь ли вызывала их обильный поток, — не знала она. Но чувствовала, как они врачевала больную рану неудержимо тающего сердца ее…
Письмо читали много раз. Аксеновна носила его с собой по станице, завернув в платочек. И если кто спрашивал об Андрее, она сейчас доставала из платочка уже весь захватанный руками полулист писчей бумаги, и все, кто умел читать, принимались по складам разбирать эти кривые строки.
Был праздничный день. Антон загулял вместе с своим полчанином Сергеем Коротковым, бравым артиллеристом, который продал недавно быков и кутил. Услышав о письме Андрея, они пришли оба и прослушали его из уст Агапки, который половину не разобрал.
Сергей растрогался, заплакал пьяными слезами и вынул из карманов две бутылки водки. Аксеновна дала на закуску сушеной рыбы, и собутыльники повели бесконечную беседу. Сначала она шла солидно и гладко, а потом Сергей, напившись, начал безобразничать.
— Я баб люблю лучше всякой скотины, — говорил он и лез целоваться и к Аксеновне, и к жене Антона, и больше всего к Марине.
Марина отбивалась. Один раз так толкнула его в грудь, что он упал, но все-таки не угомонился и лишь всех рассмешил, задрыгавши ногами. Наконец Аксеновна, зная, что собеседники слишком нагрузились, выпроводила их из хаты.
Уже надвинулись сумерки. Из-за верб показался красноватый край месяца. Со степи вместе с неистовым, смешанным криком дерущихся в кулачном бою казачат неслись звуки песен. Женские голоса стройно и мягко звенели в чутком воздухе. Что-то невольно, безотчетно тянуло всех туда, поближе к этому беззаботному и увлекательному веселью.
Антон с Сергеем обнялись, запели и, медленно переступая ногами, отправились за станицу, к степи. Марина с детьми и Антонова жена Наталья шли за ними.
Широкая, молчащая, облитая серебристым лунным светом степь открывалась за гумнами и уходила куда-то в неясную даль. Над горой, на западе, умирал кроткий румянец зари. Невысоко поднявшийся над темными вербами сиял бледно-золотистым светом круглый месяц. В прозрачном, синевато-бледном небе слабо теплились звезды. Длинные тени тянулись от гумен, от хлебного магазина, от плетней, от крестов кладбища. Странным, волшебным блеском облито было все: степь, скирды, огорожи, и точно не гумна с полуразвалившейся огорожей были перед глазами, а что-то новое, незнакомое и вместе с тем загадочно-прекрасное…
Пестрые, веселые, оживленные толпы двигались и стояли тут. В неясном золотистом сумраке можно было различить только белые цвета; все остальное сливалось в одну темную, однообразную массу. И звенела песня. Мотив — не протяжный, не унылый, но словно задумчивый. Какая-то нежная грусть, трогательная жалоба любви плакала в нем и будила в сердце неясные грезы о далеком счастье, о чем-то неведомом… Бог знает о чем! — хотелось плакать, как в разлуке.
А по степи широкими шеренгами бились ребятишки. Одна сторона гонялась за другой, рассыпаясь, собираясь в кучи, падая, вскакивая с оживленным, веселым криком, с крепкими словами, свистом, гамом… Агапка убежал от матери.
— Ну-ка, зачинать! — крикнул громко Сергей Коротков. Вызывающий крик, бойкий и гордый, звонко пронесся кругом.
Маленькие бойцы сейчас же отступили на задний план. Их место заступили взрослые. Казаки оставили хоровод. По обе стороны будущей арены стеной стали зрительницы и те немолодые зрители, которые не предполагали принять участие в битве.
— Зачинать! — послышался ответный вызов с «верховой» стороны.
— Давай сюда Короткова!
— Ну, выходи!
Стройная фигура Сергея, пьяного, растерзанного, с засученными рукавами рубахи, была красива и эффектна. Он стоял в боевой позиции — боком, расставив ноги и выставив вперед одну руку. Белокурый казак из «верховых» кинулся на него. Гулко раздались звуки ударов.
— Ну, дружней! ррразом!! — вспыхнул общий крик.
И несколько человек ринулись вперед. Бухающие звуки ударов, крики, топот бегущих ног — все смешалось. Стремительно и быстро кидались с обеих сторон раздевшиеся, оставшиеся в одних рубахах бойцы — без фуражек, с развевающимися волосами. Золотистая пыль вилась над ними и над зрителями, шумно, густыми стенами двигавшимися по сторонам. Иногда над этой пылью взвивалась подброшенная вверх фуражка. Громкие, удалые крики и гиканье бойцов, плачущие голоса женщин, старавшихся удержать своих мужей, крепкие, озлобленные ругательства зрителей — при бегстве «своих», торжествующие восклицания при удаче — вся эта красивая картина удали, силы, вольного, дикого движения невольно возбуждала, заражала, волновала кровь, захватывала дух и толкала в самую гущу толкотни и свалки.
Наконец одна сторона окончательно сбита. Отступила. Победитель не преследовал. Он тоже устал, выбился из сил, и победа обошлась ему недешево… Все остановились. Шумный говор сменил неистовые крики кулачного боя. Усталые бойцы — без шапок, в одних рубахах, — быстро и оживленно обменивались впечатлениями боя и отыскивали брошенные принадлежности своего костюма. Разгоревшиеся страсти помаленьку успокоились. Опять в одно место собрались недавние озлобленные противники.
— Фуражку не видал мою? — слышится голос.
— У кого-то там в руках.
— Эй, кто взял фуражку? Являйте! Признавайтесь!
— Я тебя, сукин сын! приди лишь ты у меня домой! — звонко грозила Марина Агапке, которого держал за руку дед, Иван Нефедыч.
— За что ты его? — заступился старик.
— За то! сколько раз приказывала: «не мечись в драку»! А он все знай свое…
— Ничего, пускай привыкает!
— Есть к чему привыкать!
— А на поле-то биться ведь надо будет? За родину-то?
— На поле!.. На поле — служба, там нехай бьется, как знает, а тут служба, что ль?
— Все равно: за отечество стоит.
— Он надысь пришел, а у него вот какая сосулька под глазом… Я над ним, как над мертвым, кричала…
— Ничего, заживет до свадьбы! Ведь оно, казачество-то, как ты думаешь?.. Поди вон энтому парнишке наклади! — обратился вдруг старик к мальчугану. — Беги! вон с энтим парнишкой…
Шумные толпы еще с полчаса толклись на месте и наконец тронулись по направлению к станице. Среди черной, движущейся массы видны были белые, пестрящие ее костюмы женщин. Слышалась веселая песня с присвистом. Через головы Марина видела танцующую молодую пару. В такт песни бойко размахивала чья-то поднятая вверх рука с платочком; в такт песни дрожала и лихо подпрыгивала чья-то фуражка, заломленная на самый затылок… Детишки шныряли под ногами взрослых, толкали их, свистали, смеялись, дрались. Мимолетные молодые взгляды в ночном сумраке, шепот, звонкий, серебристый смех, нечаянные толчки мимоходом, легкая походка, гордая осанка, бесцеремонное заигрыванье казаков — все как-то волновало, зажигало кровь… И жажда увлекательного веселья, любви, беззаботности охватила сердце Марины. И скучно ей стало одной…
