Биллингс. — Но я не сомневаюсь, что прав. Уверен, если бы вы с дочерью зашли завтра в кабинет директора и сообщили, что наркотики принадлежат Лилиан, она бы не стала наказывать ее слишком жестко.
— Шанс не очень большой, — сказала мама. Может, она напилась не так сильно, как мне казалось?
— Вы правы, это рискованно, не могу не согласиться. Именно поэтому я готов компенсировать все возникшие в связи с этим неудобства. Если конкретней, то прямо сейчас у меня с собой чек на ваше имя, мисс Брейкер, на десять тысяч долларов. Полагаю, эти деньги помогут вам с дальнейшим обучением мисс Лилиан. Да и вам они тоже не помешают.
— Десять тысяч долларов? — повторила мама.
— Совершенно верно.
— Мама, — сказала я ровно в тот момент, когда Мэдисон подала голос: «Папа…», но они оба нас заткнули. И тогда Мэдисон посмотрела на меня. Ее глаза были очень синие, даже в тусклом свете этого кошмарного стейкхауза. Такое странное чувство, когда ненавидишь кого-то и при этом любишь. Промелькнула мысль: может, это нормально для взрослых?
Мистер Биллингс с мамой продолжали разговор; нам принесли еду, но мы с Мэдисон не положили в рот ни кусочка. Я перестала слушать. Мэдисон под столом схватила меня за руку и крепко держала до тех пор, пока ее отец не оплатил счет и не проводил нас до дверей ресторана. Его чек лежал у мамы в сумочке.
Тем вечером, когда мистер Биллингс отвез нас в общежитие и мы зашли внутрь, Мэдисон спросила, может ли она поспать со мной, но я послала ее. Я почистила зубы и потом, пока она читала Шекспира для какого-то сочинения, которое должна была сдать (потому что, как выяснилось, ее все же не исключат), начала собирать сумку. Как так вышло, что в ней оказалось меньше вещей, чем было, когда я только приехала? Как я жила? Я легла в кровать и погасила свет. Через несколько минут Мэдисон выключила свою лампу и мы лежали в темноте. Не знаю, сколько времени прошло, но наконец она прокралась на мою половину комнаты и встала у кровати. Мэдисон была моим единственным другом. Я подвинулась, и она проскользнула под одеяло. Обвила вокруг меня руки, и я спиной почувствовала, как ко мне прижимается ее грудь.
— Мне так жаль, — сказала она.
— Мэдисон, — удалось выдавить мне. Я чего-то хотела, но не получила. И даже если мне выпадет второй шанс, уже будет труднее.
— Ты моя лучшая подруга, — сказала она, но я больше ничего не могла ответить.
Я лежала молча, пока не заснула, и когда дежурный утром постучал в дверь и сообщил, что меня ждет мама, поняла, что в какой-то момент ночью Мэдисон вернулась в свою кровать.
Директриса, кажется, знала, что я вру; она несколько раз пыталась убедить меня изменить показания, но мама постоянно вмешивалась, причитая, какая у меня была тяжелая жизнь. А потом мисс Липтон меня исключила. Мама, кажется, даже не особо удивилась. На тот момент я даже не выкурила ни одной маминой сигареты, а меня исключили за наркотики. Мне казалось, что я ни на что не гожусь.
Когда я зашла в комнату за сумкой, Мэдисон там не было. По дороге в долину мама сказала, что отложит деньги на колледж, но я знала, что больше их не увижу. Деньги испарились, едва попав к ней в руки.
Четыре месяца спустя я получила письмо от Мэдисон. Она рассказала, как провела летние каникулы в Мэне. Рассказала, как тяжело ей было без меня последние недели в школе и как ей хотелось, чтобы я приехала навестить ее в Атланте. Ни слова о том, что со мной случилось, что я для нее сделала. Она рассказала о парне, которого встретила в Мэне и как далеко они зашли. Я слышала в письме ее голос. У нее был чудесный голос. Я ответила ей, ни разу не упомянув о том, что тяжелым грузом висело между нами. Мы стали друзьями по переписке.
Я вернулась в свою ужасную государственную школу, что по ощущению было как вернуться к уровню моря после года, проведенного на самой вершине горы. Все учителя и ученики, все в городе слышали про мое исключение, про кокаин, про то, что я продолбала единственный шанс выбиться в люди. Они сочиняли новые детали, чтобы история выглядела еще хуже. И они винили меня. Все были в ярости: какого черта они поверили, что кто-то вроде меня мог с умом воспользоваться такой возможностью? И все махнули на меня рукой, прекратили обсуждать со мной университет, стипендии. Я превратилась в привидение, в городскую легенду, в страшилку — но кого она могла напугать? Кто бы ее стал слушать?
Это было так просто, и всем было плевать, и я потеряла интерес. Начала работать после школы, помогала маме убираться в чужих домах. Стала зависать в компании безмозглых мальчишек и девчонок, которые могли достать травку и таблетки, и торчала с ними, пока они не начинали чего-то от меня ожидать. Как только до этого доходило, я покупала травку сама и курила косяки на заднем крыльце дома в одиночестве, чувствуя, как мир становится плоским. Меня больше не волновало мое будущее. Меня скорее беспокоило то, как сделать настоящее хотя бы выносимым. Шло время. Так я и жила.
По пути к поместью я видела только простыни зеленых полей и, как мне казалось, долгие, долгие километры белой изгороди. Я никак не могла сообразить, зачем эта изгородь, потому что она ничего не скрывала. Она была исключительно для красоты, и тут я осознала: ну естественно, когда у тебя столько денег, ты можешь себе позволить что-то исключительно для красоты. Я напомнила себе, что нужно быть умнее. Я умная, просто на мне толстый слой тупости. Но я все еще способна на многое, если нужно. Я стану умнее. Чего бы ни хотела от меня Мэдисон, я справлюсь.
Чертова подъездная аллея тянулась, казалось, километра два и выглядела так, будто ведет прямо к хрустальным вратам рая, в настолько идеальном состоянии она находилась. В конце могла ждать хоть третьесортная пиццерия с решетками на окнах, но после такой аллеи ты все равно бы ею восхитился.
— Почти на месте, — сказал Карл.
— Как тут обстоят дела с почтой? — спросила я.
— Что вы имеете в виду?
— Ну, им приходится тащиться через всю аллею, чтобы забрать почту? Или у них для этого типа гольф-кар? Или почту кто-то забирает?
Я не спросила, не он ли забирает
