дверь. В ответ она тоже кивает. Они заходят, покупают сахар, кофе, две упаковки четырехдюймовых гвоздей, ведро дегтя, крупу саго, корицу, бочонок крупной соли, заказывают три больших мешка ржаной муки, забрать которую надо будет через четыре дня, и, покинув лавку, несут покупки к лодке, садятся в нее и ставят парус.
Море принимает их ласково.
Вот только Ханс не желает смотреть на сестру. Он садится по другую сторону от румпеля, так что от Барбру его отделяет парус. Однако от взгляда Марии ему не спрятаться. Ей двадцать семь, она полна сил и родом с другого острова, ей, окончившей школу домоводства, повсюду рады были бы, но она выбрала Баррёй и его, тридцатипятилетнего Ханса Баррёя, а он теперь прячется от собственной сестры, он раздосадован, и ему стыдно, стыд и желание спрятаться – они неотделимы друг от друга, но Мария не сводит с него глаз, не отступает, пока Ханс не кивает – мол, да, я болван. Тогда она переводит взгляд на волны, и губы у нее складываются в несносную улыбку, от которой Мария делается еще более непобедимой.
На причале их ждет старый Мартин.
– Я ж вам говорил, а?
Он бредет к лодке, переставляет на сушу чемоданчик и за руку ведет к дому дочь, а Ингрид бежит рядом и рассказывает о поселке, пока голос ее не тонет в чаячьих криках. Мария с Хансом стоят на причале и размышляют, прикатить ли тачку или донести покупки.
– Так мы и сами дотащим, нет разве?
Она идет перед ним. Он выпускает из рук покупки и хватает ее за бедра, и оба они падают в высокую траву, где даже Господь не разглядит их и не услышит ни ее сдавленных стонов, ни того, какими именами называет она его, не увидит улыбки, подобной той, какая незадолго до этого утонула в волнах. Улыбки, которую ему удалось вернуть. После подниматься им лень – они лежат и смотрят в небо, а она рассказывает, как однажды в ее детстве на острове Бюёй крышу хлева так засыпало зимой снегом, что хлев рухнул. Он слушает и раздумывает, к чему она клонит, он вечно ломает над этим голову: о чем Мария думает и чего она хочет? Вдруг над ними возникает Ингрид и спрашивает, куда они подевались, а то Барбру не знает, чего приготовить: селедку, сайду или палтуса, которого отец вчера поймал на перемет.
– Пойду палтуса пошкерю, – Ханс встает и все-таки прикатывает тачку, загружает на нее мешки, сажает Ингрид и катит тачку к дому, а Мария остается лежать. На этом острове она – единственный философ и, бывает, посматривает косо, потому что родом с другого острова и ей есть с чем сравнить, это называется опытом или даже мудростью, но кое-что оценить ей сложно, и зависит это от того, насколько острова разные.
На Баррёе растут три ивы, четыре березы и пять рябин, одна из которых вся в шрамах и толстая, как бочка, называют ее Старая рябина. Все двенадцать деревьев клонятся туда, куда наклонила их природа.
В западной части острова, на пригорке, есть еще несколько березок, поменьше и совсем чахлых. Они стоят словно в обнимку, и местные называют это место Рощей любви, однако когда дует ветер, березы растопыривают ветки во все стороны.
Кроме того, у них растет огромная ива, которая, точнее сказать, стелется по земле и, насколько у островитян хватает памяти, она все время вот так лежала, будто на коленях, отделяя Розовый сад от Выменного. Предки не стали ее рубить и вместо этого выложили изгородь углом, вдоль ствола. Это, пожалуй, единственное дерево на острове, рубить которое нельзя. Не то чтобы кто-то собирался срубить остальные деревья, хотя древесина здесь ценна и необходима и такая мысль порой закрадывается кому-нибудь в голову. Но иву между двумя садами рубить никто не стал бы: она уже и так лежит и поэтому считается заповедной, как могила.
На самых больших рябинах возле дома висят гигантские сорочьи гнезда. Сороки гадят и таскают всякую мелочевку, и поэтому островитяне часто их проклинают и грозятся разорить гнезда. Но и до этого у них руки не доходят, и когда эти громадные гнезда выдерживают очередную битву со штормом и побеждают, островитяне стоически говорят с облегчением, что и на этот раз ничто не пострадало, а ведь так бывает далеко не всегда.
Если же дождь или снег для разнообразия падают не под углом, а отвесно, то в траве под гнездом на Старой рябине остается сухой круг. Туда сбиваются овцы. Особенно же дождь досаждает ягнятам, и в кругу появляются кучки испражнений, поэтому под каждым гнездом чернеет своеобразное свидетельство жизненного цикла, все взаимосвязано, вот и человек, сколько бы ни клонился вперед, надвое не ломается.
Так обстоят дела на тысяче островов в этом архипелаге.
На десяти тысячах островов.
Местность здесь открытая и уязвимая, поэтому кому-нибудь запросто могло бы прийти в голову одеть побережье в вечную зелень, например засадить соснами или елками, наоткрывать по всей стране питомники, завозить сюда саженцы елок, раздавать их бесплатно жителям малых и больших островов, говоря: посадив на вашей земле эти ели, вы обеспечите грядущие поколения топливом и строительным лесом. Почву перестанет сдувать в море, а животные и люди найдут укрытие и покой там, где прежде их круглые сутки трепал ветер. Острова перестанут походить на вырастающие на горизонте плавучие храмы, а будут напоминать непролазные заросли осоки и конского щавеля. Нет, никому не пришло бы в голову испортить горизонт. Вероятно, важнее горизонта здесь ничего нет, он – пульсирующий во сне зрительный нерв, хотя его почти не замечают и даже не пытаются дать ему название. И не будут пытаться, пока страна не разбогатеет настолько, что начнет исчезать.
Снова наступила весна, и небо поднялось высоко над островами, ветра дуют холодные, обманчивые, лишь ненадолго приносящие тепло. Кулики-сороки вернулись, и теперь расхаживают возле берега, похожие на черно-белых куриц, кивают головами, зарываются клювом в песок и ковыряются, ковыряются в нем и знай себе балаболят, кулик-сорока – птица тупая, но она приносит весну. Посредине фьорда ветер внезапно стихает. Ханс Баррёй спускает парус и садится на весла. Тогда Мария тоже хватается за весла, усаживается позади мужа и стучит ему по спине кулаком, пока тот не рявкает, что ему больно и что бабьё – дьявол его раздери – толком и грести не умеет. Барбру и Ингрид смеются. Одетые в синее и желтое платья, они сидят
