class="p1">— Ты что-то сегодня мудришь?
Нет, все-таки Верочка — чудо!
— А ты знаешь, — сказала она, — я, кажется, очень люблю тебя. У меня был до тебя один человек. Не хитрю, не скрываю. Но ты!.. Глупый ты мой, никем не признанный…
Он был счастлив, а сказал, кажется, чушь:
— Откуда ты взяла?
— А отовсюду: твои картины в порту, лозунги и плакаты. И — Академия. Ты ведь не такой, как все… Вот так. А я — семь классов. Зачем я тебе такая?.. А может быть, именно это и нужно? Для кого художник? Не для себя же!..
А в городе словно был праздник света. И никаких штор на окнах домов. И никаких учебных тревог.
День сегодня был солнечный, ясный. Сквозь ажурные решетки Летнего сада на фоне зелени ярко выделялись скульптуры. На улицах шумели поливальные машины. Звенели трамваи. Бойко гудели автомобили и автобусы. Бесшумно ползли троллейбусы. Провода светились в солнечных лучах. Пахло бензином и почему-то свежей краской.
Он повел Веру к себе домой.
Путь был неблизкий, но для молодых ног — ничего. И они уже освоили его. Ходили только пешком. Несколько раз Алеша проводил Веру мимо своего любимого Пушкина и уже потом в обход, через Кузнечный, на Марата.
— Ты у меня дома не был… Мы с тобой еще сходим! Ладно? Надо же…
Она оборвала разговор.
— Куда, на твою Лахтинскую?
— Почему бы и нет? — сказала она. — Ведь мы там с тобой познакомились — на носилках!..
Обратно он проводил ее до дома, до ее дома — на Лахтинской.
Настал вечер. Вспыхнули огни на улицах и в витринах магазинов. Засветились окна домов, трамваев, автобусов и троллейбусов. На Неве замелькали огоньки кораблей и буксиров. В ярких лучах света зашагали над рекой мосты.
Шли опять по празднично, необычно празднично освещенному Ленинграду. Обнимались, иногда целовались, не обращая внимания на прохожих.
Она счастливо и легко поддавалась его поцелуям — в губы, в лицо, в глаза — и только без конца повторяла:
— Ну, хватит, Алеш, хватит! Милый мой! Серенький мой, хватит! Ладно?!
У дома своего спросила:
— А что у тебя было раньше?
— Что — раньше?
— Ну, до меня. Я ведь, Алеш, о тебе ничего не знаю…
— Дай поцелую!
Он стал совсем смелым.
— Но тут — народ…
— К черту народ! Я хочу — тебя! Всю — такую!..
Вера, кажется, растерялась, и ему понравилось это, что она растерялась. Он знал, чего хочет сейчас, и не знал, что ему нужно от нее вообще. Но он, приняв ее заново, вроде бы ревновал к кому-то… И не потому, что она призналась, что у нее кто-то был до него…
Жениться?
Этого теперь он не мог предложить.
Жениться и уехать, все бросить?
А как бы хотелось!
Страшный эгоист ты, Алеша!
— Алеш! Хватит!
Он вновь ее целовал.
— Подожди, подожди! Ты и на вопрос мой не ответил…
— На какой?
— Ну, подожди же! Я спросила, а что у тебя было раньше…
— Увлечения?
— Не о том я, Алеш…
— А?
— Ты — художник, знаю! В Академии все запустил, знаю. Деньги зарабатываешь такие, что никому не снятся, знаю. И бросишь Академию… Мама твоя волнуется, бабушка… Папа погиб…
Он опять промолчал.
Они чуть не поссорились.
Но положение спасла Вера. Посмотрела на него снисходительно-ласково и припала губами к его щеке.
А он ей так и не сказал про военкомат.
В День Военно-Морского Флота всюду висели плакаты:
«Все — на флот!»
«Молодежь — на флот!»
Это была традиция.
И прежде — в День авиации:
«Все — в авиацию!»
«Молодежь — на самолет!»
День авиации еще не наступил. День Военно-Морского Флота был вчера, а сегодня…
Сегодня — Витебский вокзал.
Утро хмурое. Над городом пелена тумана. Асфальт блестит. Моросит мелкий, занудный дождь. Впрочем, не дождь даже, а какая-то мокрая пыль.
Улицы полупусты. Только на вокзале, как всегда, людно. Все куда-то спешат, торопятся. Другие дремлют на длинных деревянных лавках, будто пришли сюда просто отдохнуть, посидеть. Между ногами суетятся дети. У касс длинные очереди.
Хриплый динамик вздрагивает, что-то объявляют, но что — понять невозможно, и снова сплошной треск и шум.
Под козырьком платформы тоже мокро, но хотя бы нет дождя. Здесь людей больше. Они не бегут, не спешат. Все толкутся у вагонов.
Их команда — восемь человек.
Трое — из Академии. Недоучившиеся студенты. Он, Саша Невзоров и Женя Болотин. Остальные — кандидат каких-то наук, преподаватель текстильного института, инженер, историк и инженер-гидравлик. Все старше. Года на два, на три, но это было заметно.
Длинный, в очках, инженер-гидравлик спросил:
— Отчислили?
— Откуда?
— Из Академии художеств, — пояснил он.
— Откуда вы знаете?! — возмутился Женя Болотин.
— Так, догадываюсь, — сказал инженер-гидравлик.
— А может, мы — добровольцы? — парировал Саша. Алеша не знал, что сказать.
— Моя фамилия Кривицкий, — представился инженер-гидравлик. — Проля! Не удивляйтесь! Такое дурацкое имя! Спасибо папе с мамой!
— А почему женского рода? — спросил Женька. — Как это? Ты же! Вы, простите, му…
— Революция — женского рода, а мои родители — старой революционной закалки… Так и получилось, что я — Пролетарская революция.
Их провожал какой-то военный из военкомата с медалью «За боевые заслуги». Такая награда в те годы — большая редкость. И посему это обстоятельство придавало проводам особую торжественность. Из восьмерых выбрал почему-то Невзорова и вручил ему какие-то документы. Долго объяснял. Может, потому, что Сашу никто не провожал. Провожающих и тех, кого провожали, военный, казалось, стеснялся.
На вокзал они приехали с мамой загодя. Нашли третий вагон, около него и стояли. Сейчас собралась вся команда — восемь.
Мама сразу же отметила:
— Смотри: на каком уровне вас провожают!..
Дома мама обещала не плакать. Поэтому он и взял ее с собой на вокзал. Иначе вообще не хотел. А тут не мог отказать, хотя бы ради отца.
Баб-Маня вела себя дома совсем плохо.
Всю ночь листала Евангелие, искала что-то, утром перед отходом сказала:
— Нашла, Алешенька, нашла! Вот слушай. «И в свой дом, здоров и невредим, он зашел»! Пусть так будет! Это про тебя!
— Почему про меня? — спросил Алеша.
— Чтоб вернулся…
— Не война же сейчас…
— Война не война, а в солдаты, в красноармейцы…
Баб-Маня долго плакала. И не по нему, как он понял сейчас на вокзале, а по сыну — его отцу, о котором он и помнил, конечно, и горевал после его гибели на Карельском перешейке, но баб-Маня — мать ему. И как она все
