хотя я и сделала, что могла.
— В этом нет особого смысла, — сказала я.
— Хи-хи-хи, — захихикала Герда, показывая на мои зеленые босоножки на танкетке, которые я выпрашивала у мамы целое лето, но она купила мне их только недавно на распродаже, когда цену снизили наполовину.
Я так и знала. Если честно, я, наверное, потому и пыталась остановить сбор вещей. Кто-нибудь точно указал бы на босоножки — это был вопрос времени. Но то, что это сделала фу-ты ну-ты Глупо Хихикающая Герда, только ухудшало ситуацию. Сначала я попыталась притвориться, будто не поняла, на что она показывает, но Лаура не дала мне отвертеться.
— Босоножки, Агнес, — сказала она, и деваться было некуда.
Я присела на корточки, чтобы расстегнуть босоножки, но не сумела и встала.
— Не могу, — сказала я. — Мама спросит, где они, и тогда взрослые всё узнают.
Думала, я самая умная. Оказалось — нет.
— Считаешь, ты лучше всех? — завопил Себастьян. — Думаешь, отец не спросит, где моя удочка? — И словно в подтверждение своих слов он схватил леску с крючком, который висел, покачиваясь, посреди кучи.
— А где мои книги?
— А мой футбольный мяч?
— А мои серьги?
Я поняла, что проиграла, и теперь просила лишь об отсрочке на несколько дней.
— Ну до конца лета, ладно?
Но меня не пощадили. Разве что разрешили позаимствовать кроссовки у Софи, чтобы не идти домой босиком.
Кроссовки Софи были мне малы, и большой палец упирался в носок, так что добираться домой с лесопилки пришлось дольше, чем обычно. Повернув на нашу дорожку и пройдя остаток пути до дома в одиночестве, я расплакалась.
Внутрь я не вошла, а уселась в велосипедном сарае, где меня нельзя было увидеть ни с дороги, ни из дома. Я скинула кроссовки Софи и швырнула их в угол. Вид зеленых босоножек на танкетке на вершине кучи никак не выходил из головы. Я посмотрела на свои босые ноги и решила, что Герда за это поплатится.
У меня ушло три дня на поиски слабого места Герды, и все это время я была с ней само обаяние.
Герда мне никогда не нравилась. Она как-то странно плевалась, когда разговаривала, а особенно когда хихикала, а хихикала она почти все время. К тому же Герда вечно цеплялась к Рикке-Урсуле, а та была моей лучшей подругой и выделялась среди всех не только синими волосами и шестью косичками, но и исключительно черной одеждой. Я бы тоже только такую и носила, если бы мама настойчиво не саботировала мое желание, покупая яркие вещи. А так мне приходилось довольствоваться парой черных штанов, двумя черными футболками с забавными фразами на английском и черным шерстяным свитером, в котором в начале сентября еще было жарко.
Но сейчас речь о Герде.
Я менялась с ней резиночками для волос, шепталась о мальчиках и по секрету рассказала, что мне чуточку нравится Большой Ханс, что было абсолютной чушью. Врать, конечно, нельзя, но данная ситуация, как говорил мой старший брат, считалась форс-мажором, — что это означает, я не совсем понимала, но предполагала, что в данный момент врать можно.
Первые два дня результата почти не принесли. По-видимому, Герда ничем особенно не дорожила. А может, она меня раскусила. Бабушка когда-то подарила ей старые картинки для вырезания, но я знала, что она не играла с ними с пятого класса. Потом Герда показала мне фото Тома Круза: она была от него без ума и целовала каждый вечер перед сном. Еще у нее имелась целая стопка любовных романов, где врачи целуют медсестер и потом счастливо с ними живут, пока смерть не разлучит их. Признаюсь, мне порой хотелось почитать эти романы, и Герда наверняка проронила бы пару слезинок, случись ей расстаться с ними, но все равно это были бессмысленные пустяки. И только на третий день я обнаружила то, что надо.
Я нашла слабое место Герды, когда мы сидели у нее в комнате, пили чай и слушали кассету, которую ей только что подарил папа. За два дня до этого мы сидели в ее комнате дома у мамы, там было полно девчачьих вещей и всяких безделушек. Герда жила у своих родителей по очереди — неделю с одним, неделю с другим. Так что теперь мы сидели в комнате дома у папы. И отличалась эта комната не наличием магнитофона, или надувного кресла, или плакатов с ее кумирами на стенах — в доме у мамы все это тоже имелось. То, что отличало комнату Герды дома у папы, стояло в углу — огромная клетка с крошечным хомячком.
Хомячка звали Малютка Оскар, и на следующий день я сказала, что именно его Герда должна положить в кучу смысла.
Герда заплакала и заявила, что расскажет про Большого Ханса. Как же я хохотала, говоря, что это вранье и форс-мажор. От этого Герда зарыдала еще сильнее и сказала, что я худший на земле человек. Она никак не могла успокоиться и прорыдала два часа, и я уже начала жалеть, думая, что, возможно, Герда права. Но затем посмотрела на свои зеленые босоножки на танкетке, стоявшие наверху кучи, и не сдалась.
Мы с Рикке-Урсулой тут же отправились за Малюткой Оскаром вместе с Гердой, чтобы у той не было шанса отвертеться.
Папа Герды жил в одном из новых кирпичных — по крайней мере, облицованных кирпичом поверх бетона — серо-коричневых таунхаусов, во всех комнатах которого были большие, легко открывающиеся окна. Дом находился на другом конце Тэринга, где совсем недавно простирались луга, на которых паслись серо-коричневые овцы. Нам пришлось проделать долгий и утомительный путь на другой конец города, но большие окна оказались нам на руку. Папа Герды был дома, и Малютку Оскара пришлось выносить тайком. Рикке-Урсула пошла в комнату Герды, а я осталась снаружи, забрала хомячка и запихнула его в специально для этого раздобытую старую ржавую клетку. Сама Герда просто стояла в углу комнаты и всхлипывала, не желая ни в чем участвовать.
— Да умолкни ты, — в конце концов не выдержала я, так как не могла уже слышать ее плач. — Или в куче окажется мертвый хомяк!
Это не заставило Герду прекратить скулеж, но, по крайней мере, она его немного приглушила, так что стало терпимо. А потом вышла из дома, не вызвав у папы подозрений.
Малютка Оскар был белым с коричневыми пятнышками, а когда он шевелил усиками, в общем-то выглядел довольно милым, и я испытала огромное облегчение оттого, что не придется его убивать. Зато клетка оказалась тяжелой и громоздкой, а дорога
