Она отвечала:
- "Эгле", - только у нее вышло очень мягко и послышалось -- "Елле".
Кто-то сказал, что "Елле" слишком на литовский манер, (латышский выговор "открытей"), и поэтому в вольной я записал, что отпускаю на волю "Ялю". Далее вольную надо было завизировать у начальства, а моим начальством вплоть до совершеннолетия была матушка. Она же подписывала и указы об освобождении из рабства.
С плохо скрытым волнением я подал ей бумагу, дабы она могла ознакомиться и согласиться, или отклонить мое прошение. Ялька, чуть подпрыгивая на одной ноге, стояла прильнув ко мне, как тонкая тростиночка на ветру и от испуга совсем перестала дышать.
Матушка молча прочла мое прошение, щелкнула пальцами, ей тут же подали перо и чернильницу и она одним росчерком подписала вольную. Потом она подняла голову и все мои страхи улетучились. Я увидал, что матушка счастлива. Счастлива тем, что освобождение произошло при таком стечении народа перед самым Лиго, когда в наше поместье стекаются латыши со всей Латвии и о моем поступке через неделю станет известно на хуторах. А я был счастлив, что у меня - такая хорошая матушка.
Тут она сделала вид, что впервые обратила внимание на дорогое платье, сбитые ноги и католический крест девочки и спросила:
- "Тебя обидели мои люди? Почему ты здесь? Кто родители? Я запретила крепостить шляхту, почему мои приказы не исполняются?!"
Тут Ялька опять горько расплакалась и объяснила, что она - не шляхетского рода, но ее отец был управляющим в одном крупном имении. Когда пришли солдаты, ее отпустили было вместе с прочими свободнорожденными девушками, но тут (в этом месте Ялька на минуту запнулась) один латышский унтер "нечаянно нащупал" на ее груди католический крест и попытался его снять. Прочие девушки быстро расстались со своими крестиками и им ничего не сделали, а Ялька, по ее словам, "по собственной глупости -- стала мешкать" и унтер решил, что она - явная католичка и "пытался сделать то, что ваши солдаты делают с упорными католичками".
Тут Ялькин отец, услыхав шум и крики, вышел на двор, увидал, что происходит и выстрелил из своего мушкета. Пуля попала в голову унтера зачинщика всего этого дела и убила его наповал. А первый из солдат, который дотянулся, бросив Яльку, до своего штуцера - убил ее отца. Литовцы, надо сказать, всегда умели умереть с Честью...
На выстрелы прибежали офицеры и хозяин имения. Тут-то и выяснилось, что Ялька теперь осталась совсем одна - мать ее умерла Ялькиными родами и Ялькин отец растил ее бобылем. После этого возникла проблема: с одной стороны погибший унтер несомненно превысил свои полномочия, но сам он погиб и спросить с него не было никакой возможности. Ялькин же отец, в свою очередь, тоже был виновен в убийстве солдата, а этот проступок карался смертью, что и произошло. Но что теперь было делать Яльке? В разграбленном дочиста имении хлеба могло не хватить даже детям хозяина, чего уж там говорить про несчастную сироту.
Поэтому, ввиду особой Ялькиной красоты, было решено отправить ее на торги в матушкино поместье, дабы там она досталась кому-то из офицеров и таким образом - обеспечила свою будущность.
Матушка, пока слушала эту безыскусную историю, мрачнела лицом на глазах, а потом, вне себя от гнева, прямо-таки прохрипела:
- "Господа, мы - маленькая страна. Мы - малый народ! Вы же множите наших врагов на глазах... Не хватало еще, чтоб литовцы ополчились на нас. Меллера и Бен Леви - ко мне! Из под земли достать!"
Яльку отнесли в баню, где хорошенько отмыли от дорожной грязи, личный врач моей матушки перевязал Ялькины изувеченные ножки и... Я приказал постелить моей гостье на моей собственной кровати (я боялся, что наши лютеранские слуги могут надругаться над католичкою), а сам лег с ребятами на клеверном сеновале. (Там не было ромашки с полынью, вызывающих мою сенную болезнь.)
Вечером другого дня на сеновал пришел мой отец, который без лишних слов стащил меня со стога за ухо и повел домой. В моей комнате была расстелена вторая постель на узенькой оттоманке возле самой двери. На ней-то мне и приказали ночевать, если я не желаю спать с моей пленницей. (В Риге ходили страшные сплетни насчет содомских оргий Наследника Константина, и мои родители были рады появлению Яльки. По их мнению, мне уже было пора "показать себя мужиком". Мне было - двенадцать.)
Помню, как я всю ночь ворочался у себя на постели, не зная, что должны делать мальчики в таких ситуациях. Мои друзья советовали мне... сами знаете что, но я по сей день - мучаюсь из-за этого. Я знаю людей, которые делают это совсем не заботясь о последствиях, но матушка приучила меня к тому, что для женщины, а особенно - девушки, это все очень важно. Одного неверного раза довольно, чтобы поломать чью-то судьбу и по сей день я испытываю известное беспокойство по сему поводу.
Многие смеются из-за того, - я с легкостью убивал, или приказывал убивать, а в такой ерунде всегда проявляю избыточную щепетильность и "лишаю маневра" моих сотрудников. Мое мнение на этот счет таково, - Смерть легка, и убить легко, но поломать Жизнь - это иное. Если мой человек совратил невинную девушку -- будь сие в стране трижды наших врагов, он обязан жениться, или как-то обеспечить ее Честь и безбедную будущность. Или -лучше ему не показываться мне на глаза. Смерть -- одно, Бесчестье -- иное.
Это не касается любви за деньги. Если девица готова продать свои прелести, - здесь нет вопросов. Но если она готова на это по Любви, или ради спасения близких, - мой человек обязан жениться, или... "Многие знания таят много печалей". Ведь у меня не уволишься и не выйдешь в отставку. Специфика ремесла.
Ялька тоже не спала, но сидела на подушках, свернувшись калачиком, и всю ночь смотрела на меня. Под утро она тихонько позвала меня и сказала, что мне неудобно на узкой лежанке, а моя кровать достаточно широка для нас. Я очень смутился, но мне так хотелось оказаться поближе к этой красивой девочке, что я без дальнейших слов нырнул к ней под одеяло, а она вытянулась рядом со мной и застыла, как изваяние. Я, конечно же, не удержался от того, чтобы осторожненько не потрогать ее крохотные и твердые, как камешки, груди, но она так сжалась и съежилась, что я невольно отдернул руку, усовестился своего поступка, пожелал гостье "покойной ночи" и от пережитых волнений тут же уснул, как убитый.
Наутро я предложил ей вернуться в Литву и тысячу рублей "на обзаведение хозяйством". Бедная девочка снова расплакалась, обняла меня и на ломаном латышском спросила, как я это себе представляю. Она не уточняла деталей, но я и сам догадался, что юной девице с католическим крестиком дойти от нас до Литвы вещь - немыслимая. Участь полковой шлюхи в итоге такой прогулки станет лучшей судьбой.
Единственной защитой для литвинки в этих обстоятельствах могла быть только моя собственная спина, - так что я с чистым сердцем предложил девочке жить у меня на правах "сестры". А Ялька страшно обрадовалась и зацеловала меня.
Вечером же, когда наша компания вернулась после детских игр, нас всех послали в баню и ребята, сразу заподозрив истинное значение этого события, тут же стали меня подзуживать. В спальне же я встретил совершенно заплаканную Яльку, которая после недолгой словесной обработки, которой меня уже обучили в Колледже, постепенно призналась в том, что утром к ней приходила моя матушка и у них вышла жестокая ссора. Я до сих пор не уверен в том, что именно было сказано - обе рассказывали о сем совершенно противное.
Я до сих пор не могу спокойно слушать моих женщин, когда они рыдают у меня на груди. В тот вечер я так разозлился на матушку, что моча мне ударила в голову, и я понесся к ней, как разъяренный бычок.
Матушка раскладывала за столом пасьянс, и я сказал ей так:
- "Сударыня, я уже взрослый человек и сам буду решать - где, когда и с кем спать. Вы можете меня насильно кормить, умывать, учить уму-разуму, но вы не в силах принудить меня изнасиловать несчастную сироту!"
Матушка смертельно побледнела, руки ее задрожали, но она, не прекращая раскладывать карты, тихо ответила:
- "Друг мой, выйдите вон и войдите, как положено офицеру в кабинет его непосредственного начальства. Кругом!"
Я не двинулся с места. Я ударил кулаком по столу и заорал:
- "Нет! Если мне скажут, что Ялька сбежала в Литву, вот тогда-то я и сделаю "кругом", и ты меня больше здесь не увидишь! Я уеду к бабушке и предложу ей мои руку и шпагу! Не будь я - фон Шеллинг!"
Руки матушки затряслись еще больше, по лицу поползли характерные алые пятна, а губы на глазах стали закаменевать. Она резким движением смешала карты на столе, оттолкнула их, откинулась в кресле и уставилась на меня в упор. Господи, какой же у нее был тяжелый, свинцовый взгляд...
Я не хотел, я не мог более смотреть в эти страшные ледяные глаза и чуть было не опустил взора и не вышел, побитой собачонкой из этого, - вдруг охолодавшего, как могильный склеп, кабинета. Потом, Карл Эйлер по секрету сказал мне, что у матушки необычайно развиты гипнотические способности. Это - в роду фон Шеллингов.
