– Хорошо… Приготовляйте там, – отвечал вдовец. – Панихиду сейчас будут служить! – прибавил он.
«Ну уж на это-то ты меня не подденешь», – подумал про себя Калинович и встал.
– Не смею более беспокоить, – проговорил он.
– Благодарю вас, благодарю, – отвечал хозяин, крепко, крепко пожимая его руку и с полными слез глазами.
– В этой проклятой Москве все или умерло, или замирает! – проговорил Калинович, выйдя на улицу. И на другой день часу в десятом он был уже в вокзале железной дороги и в ожидании звонка сидел на диване; но и посреди великолепной залы, в которой ходила, хлопотала, смеялась и говорила оживленная толпа, в воображении его неотвязчиво рисовался маленький домик, с оклеенною гостиной, и в ней скучающий старик, в очках, в демикотоновом сюртуке, а у окна угрюмый, но добродушный капитан, с своей трубочкой, и, наконец, она с выражением отчаяния и тоски в опухнувших от слез глазах.
– Monsieur, будьте такой добрый, поберегите мой сак! – раздался около него женский голос с иностранным акцентом.
Калинович взмахнул глазами: перед ним стояла молоденькая, стройная дама, в белой атласной шляпке, в перетянутом черном шелковом платье и накинутой на плечи турецкой шали. Маленькими ручками в свежих французских перчатках держала она огромный мешок. Калинович поспешил его принять у ней.
– Ou est се Gabriel?[59] Несносный! – проговорила дама и скрылась.
Через несколько минут Калинович увидел, что она ходила по зале под руку с одутловатым, толстым гусарским офицером, что-то много ему говорила, по временам улыбалась и кидала лукавые взгляды. На все это тот отвечал ей самодовольной улыбкой.
Звонок пробил.
– Adieu, mon Gabriel![60] – воскликнула дама каким-то комически-печальным тоном, протягивая гусару руку.
– Adieu, – отвечал тот сиповатым голосом.
Дама подошла к Калиновичу. Тот встал и взял ее мешок.
– Bien merci! – поблагодарила она и мило улыбнулась.
– Vous avez deja un cavalier![61] – проговорил им вслед гусар.
– Oui, – отвечала дама, проворно уходя.
Калинович молча следовал за ней. В вагоне она начала распоряжаться как дома. Положив рядом с собой мешок и проговоря севшему напротив Калиновичу: «Pardon, monsieur, permettez»[62], – протянула свои очень красивые ножки на диван, причем обнаружила щегольски сшитые ботинки и даже часть белых, как снег, чулок. Когда поезд тронулся, Калинович внимательно вгляделся на свою спутницу. Оказалось, что она была с каким-то идеальным выражением в лице; голубые глаза ее были томны и влажны, ресницы длинны. Сквозь белую нежную кожу просвечивались синенькие жилочки; губки были полные, розовые и с постоянной улыбкой. Заметив пристальные взоры на себя своего соседа, дама в свою очередь сначала улыбнулась, а потом начала то потуплять глаза, то смотреть в окно. Станции через две ей наскучил этот немой разговор.
– Вы Петербурге живете? – спросила она.
– Да, – отвечал Калинович, не желая сказаться провинциалом. – А вы? – прибавил он.
– Петербурге… Там весело…
– Весело?
– Да, балы… маскарад… итальянская опера я бываю.
При этих словах Калиновичу невольно вспомнилась Настенька, обреченная жить в глуши и во всю жизнь, может быть, не увидающая ни балов, ни театров. Ему стало невыносимо жаль бедной девушки, так что он задумался и замолчал.
– О, какой вы скучный! Для чего? – проговорила спутница.
Калиновичу захотелось пококетничать.
– Я потерял мою невесту, – отвечал он, взглянув на подаренное ему Настенькой в последний день кольцо.
– А! Вы любили? – произнесла соседка протяжно. – И я любила, – прибавила она и позевнула.
Калинович посмотрел на нее.
– А теперь вы любите? – спросил он.
– Теперь? Не знаю… Нет!
– Кто же вас провожал?
– А! Вот вы что думаете! Нет, это мой брат, – отвечала дама и лукаво засмеялась. – Князя Хилова вы знаете Петербурге? – прибавила она.
– Нет, не знаю… Это тоже брат?
Дама засмеялась.
– О нет, это мой знакомый… Он милый.
– Милый?
– Да, а то вот у него есть друг его, тот – фи! Гадкий, толстый, нос красный! Фи! Не люблю.
– Гусар тоже толстый.
– Нет, тот добрый, брат добрый.
– Вы, конечно, иностранка, но откуда вы родом? – спросил Калинович.
– Зачем?.. Я русская…
– Нет, вы не русская, потому что говорите неправильно: вы или немка, или полька.
– О нет… я турка, – отвечала дама и опять засмеялась.
– После этого все турчанки красавицы, если на вас похожи, – заметил Калинович.
– О, какой вы льстец! – воскликнула она.
– Почему ж я льстец?
– Так… льстец… Мамзель Сару вы знаете?
– Нет, что ж, она хороша?
– Да, только злая такая, ужас – фи!
Разговор продолжался в том же тоне, и Калинович начинал все более и более куртизанить. Здесь мне опять приходится объяснять истину, совершенно не принимаемую в романах, истину, что никогда мы, грубая половина рода человеческого, неспособны так изменить любимой нами женщине, как в первое время разлуки с ней, хотя и любим еще с прежнею страстью. Дело тут в том, что воспоминания любви еще слишком живы, чувства жаждут привычных наслаждений, а между тем около нас пусто и нет милого существа, заменить которое мы готовы, обманывая себя, первым хорошеньким личиком.
– Вы будете обедать? – спросил Калинович, подъезжая к Твери.
– Да, я люблю кушать, – отвечала соседка.
– Есть, – поправил Калинович.
– Ах, да, есть… хорошо, – отвечала она, и когда поезд остановился, Калинович вел ее уж под руку в вокзал.
– Il fait froid![63] – проговорила она, кокетливо завертываясь в шаль.
«Премиленькая!» – подумал Калинович и чувствительно пожал ее руку своим локтем.
– Два обеда! – сказал он лакею. – Voulez-vous du vin?[64] – обратился он к своей даме.
– Да, я люблю, comment cela dire boire?.[65]
– Пить!
– Да, пить.
– Бутылку шампанского! – сказал Калинович человеку.
Тот подал; пробка щелкнула.
– Ах! – вскрикнула дама.
– Испугались?
– Да, это громко, я пугаюсь, – отвечала она и потом, положив пальчик на край стакана, из которого пенилось вино, сказала: – Ну, ну, будет!.. Не смей больше ходить.
«Прехорошенькая!» – думал Калинович.
Дама начала с аппетитом кушать котлеты.
Перед жарким он поднял бокал и проговорил.
– Votre sante, madame![66]
– Et la votre, monsieur[67], – отвечала она, тоже выпивая, но тотчас поморщилась, проговоря: «Ай, горько!»
– А вы знаете, что значит по русскому обычаю, когда, пивши вино, говорят: горько?
– Нет.
– Значит, надобно поцеловаться.
– Ах, это?.. Да, хорошо.
– Хорошо?
– Хорошо! – подтвердила дама и, по возвращении в вагон, сняла шляпку и стала еще милее.
Между тем начинало становиться темно. «Погибшее, но милое создание!» – думал Калинович, глядя на соседку, и в душу его запало не совсем, конечно, бескорыстное, но все-таки доброе желание: тронуть в ней, может быть давно уже замолкнувшие, но все еще чуткие струны, которые, он верил, живут в сердце женщины, где бы она ни была и чем бы ни была.
– Вы, решительно, полька! Чем больше я на вас гляжу, тем больше убеждаюсь в том, – начал он.
– Ах, да, только вы ошибаетесь… Я ж говорила вам: я турка… – отвечала она.
– А я вам говорю, что вы полька и немецкая полька, – продолжал Калинович, – потому что у вас именно это прекрасное сочетание германского типа с славянским: вы очень хороши собой.
– О, да, да, – подтвердила соседка.
– Конечно, да, – подхватил Калинович, – и, может быть, в Варшаве или даже подальше там у вас живут отец и мать, брат и сестра, которые оплакивают вашу участь, если только знают о вашем существовании.
Заметно грустное чувство отразилось на хорошеньком личике соседки.
– Зачем вы можете так говорить? Вы меня не знаете, – сказала она уж не прежним насмешливым тоном.
– Я знаю еще больше, – продолжал Калинович, – знаю, что вам тяжело и очень тяжело жить на свете, хотя, может быть, вы целые дни смеетесь и улыбаетесь. На днях еще видел я девушку, которую бросил любимый человек и которую укоряют за это родные, презрели в обществе, но все-таки она счастливее вас, потому что ей не за что себя нравственно презирать.
Соседка слушала. Собственно, слов она, кажется, не понимала, но смысл их угадала, и в лице ее уже тени не оставалось веселости.
– Вы меня не знаете: зачем можете так говорить? – повторила она.
– Нет, знаю, – возразил Калинович, – и скажу вам, что одно ваше спасенье, если полюбит вас человек и спасет вас, не только что от обстановки, которая теперь вас окружает, но заставит вас возненавидеть то, чем увлекаетесь теперь, и растолкует вам, что для женщины существует другая, лучшая жизнь, чем ездить по маскарадам и театрам.
Соседка этих слов совершенно уж не поняла, и, когда Калинович кончил и взял ее за упершийся в диван его башмачок, она отдернула ножку и проговорила:
