- Ида, я обманул вас. Никто сюда не придет. Это моя квартира. Я здесь живу.
Ида рванула к двери, потянула на себя, но заперты они были. И тут сзади ее обняли потные, горячие руки Гургена, и где бы они не прикасались к ней, словно раскаленное клеймо обжигали они ее. Влажные, горячие губы его впились в ее шею, плечи, руки и вздрогнула от отвращения и ужаса Ида, оттолкнула его.
- Постой, Ида, люблю я тебя. Ты такая красивая.
- Дрянь, скотина, пусти меня, я сейчас закричу.
- Кричи, кричи, сколько хочешь, никто не придет, - усмехнулся Гурген.
Но Ида, к его удивлению, оказалась достаточно сильной, и понял Гурген, что так просто ему ничего не добиться. Снова Ида оттолкнула Гургена, попытавшегося приблизиться к ней, да так сильно, что он, споткнувшись о стул, упал возле зеркального шифоньера, единственной приличной мебели в этой комнате, его гордости и предмета зависти соседки из квартиры напротив, каждый раз пилившей своего мужа, требуя от скромного преподавателя университета приобрести ей точно такую же. И он, бедный ученый, каждый раз обещал ей это, надеясь хоть таким образом выиграть еще несколько дней спокойной жизни, пока, как он надеялся, новая блажь не победит в красивой, но глупой головке его жены, мечту о зеркальном шифоньере. Ида стояла у двери и от всей силы трясла ее, надеясь открыть, и одновременно барабанила по ней. Гурген шума не боялся, двери были большие, двойные, и заходя вслед Иде, он прикрыл их обе, так что шума в подъезде, это он знал точно, почти не было слышно.
- А ты хорошо подумала, прежде чем кричать, сучка, - вдруг зло крикнул он, лежа на полу. По лицу Иды текли слезы, она продолжала стучать в дверь.
- Об отце своем ты подумала? О чертовом жиде, профессоре этом вонючем.
Остановилась Ида, пораженная. Никто никогда не называл ее отца в ее присутствии столь грубо. Наоборот, все говорили о нем с обожанием, и она привыкла к этому. И отсвет славы отца отражался и на ней.
- Что вы сказали? - провернулась она к Гургену, даже сейчас обращаясь к нему на "вы".
- То, что слышала, сучка. Вот посажу твоего отца, этого прихвостня мирового империализма, по-другому завоешь, и ты и мать твоя, старая потаскуха.
- Как вы смеете, - в ужасе с придыханием вымолвила Ида. Ноги ее дрожали и она оперлась о дверь, чтобы не сползти на пол. - Как вы смеете, повторила она, - говорить такое о моем отце, о матери?
- А что мне твой отец? - уже просто грубил Гурген, - думаешь, не знаю о его связях с троцкистами, а переписка с Зиновьевым, а статьи в газетах? Все я собрал о нем, весь он у меня в папке! Один мой рапорт, одна докладная записка начальству - и где будет твой хваленый профессор? Знаешь? Знаешь, хорошо знаешь! Вот тогда мать твоя, да и ты с ней вместе прибежите сюда, и не только сюда, куда захочу, туда и прибежите, в ногах будете валяться. Интересно, оттолкнешь тогда ты меня или нет? - и опять хрипло засмеялся Гурген. Приподнявшись, он словно шакал приближался к своей добыче.
- Неправда, это неправда, - шептала Ида, но картины, одна ужаснее другой рисовались в ее воображении. Сколько их знакомых, о которых никто не мог сказать ничего плохого, исчезали у не на глазах. Видела она, как мрачнел тогда отец, слыша об этом, как не спал по ночам, шагая из угла в угол, и мать ее ходила за ним, успокаивая его как могла, и подсовывала очередную рюмку с мятными каплями. - Мой отец ученый, он не враг.
Но не слушал ее больше Гурген, знал, что она больше не посмеет кричать, так сковал ее страх.
...
Через два часа, Ида была уже дома. Мать была на кухне, отец еще не вернулся.
- Это ты, доченька?
- Да, мама.
- Что-нибудь узнала?
- Все хорошо, мама.
- Ну, слава Богу. Извини, у меня молоко на плите. - Каждый день на ночь она кипятила молоко и заставляла всех его пить. "Это полезно, и для сна, и для кишечника", - уверяла она, хотя Ида ненавидела молоко с самого детства.
И хорошо, что Инесса Львовна торопилась и не успела внимательно рассмотреть свою дочь. Она не увидела ее заплаканные глаза, грустные, вмиг повзрослевшие, в которых теперь поселилась печаль.
Ида зашла в ванную комнату и заперлась. Колонка горела и она наполнила ванну чуть ли не кипятком, затем, раздевшись, она вошла в нее. И хотя вода была слишком горячей, Ида молча опустилась в нее и закрыла глаза. Она снова вспомнила грязные простыни, пропитанные потом, от прикосновения с которыми все ее тело покрывалось пупырышками, и ее затошнило, да так сильно, что она едва дотянулась до унитаза. Потом она взяла терку и стала неистово себя растирать. Слезы градом лились из ее глаз, но она продолжала себя тереть, словно хотела содрать с себя оскверненную кожу.
- Ида, ты скоро? - послышался из-за двери голос матери.
- Да мама, скоро.
- Ну, я пошла лечь, что-то голова разболелась. Молоко твое на тумбочке, обязательно выпей.
И тут Иду снова затошнило.
Глава восьмая
Дверь как обычно была открыта, и Ида, чуть замешкав на пороге, пересилив себя, снова вошла в уже знакомую комнату. Лучи солнца едва пробивались через опущенные шторы. В комнате к счастью для Иды, если это можно назвать счастьем, царил полумрак.
- Никто не видел тебя? - раздался из глубины комнаты приглушенный голос Гургена, хриплый от возбуждения. Ида не повернулась к нему и ничего не ответила. Она стояла посреди комнаты, затем, когда глаза привыкли к полумраку и вещи стали видны более отчетливо, она, повернувшись прошла в соседнюю комнату, где была кровать. Гурген шел за ней тяжело дыша, все еще не решаясь дотронутся до нее. Здесь Ида остановилась, сняла шляпу, перчатки и бросила их поверх мужской одежды в беспорядке лежавшей в кресле, направо от двери. И тут дрожащие потные руки Гургена обхватили ее, жадно шаря повсюду. Ида закрыла глаза, как она делала каждый раз, когда Гурген начинал раздевать ее, и не открывала их, сколько бы он ни просил, до самого конца. Молча лежала она в насквозь пропахшей постели, на несвежей, мятой простыне, пока Гурген, вдруг обмякнув, не отваливался в сторону. Также молча одевалась она, и, не глядя на своего насильника, уходила.
- Придешь в следующую среду, в пять часов, - кричал ей вслед Гурген, а когда за Идой закрывалась дверь, в бессильной злобе добавлял: сука.
Так продолжалось уже почти два месяца. Раз в неделю, по требованию Гургена она приходила сюда, на те несколько минут, которые казались ей бесконечными. Это уже была не та безмятежная, веселая девочка, весело бегущая по жизни, у которой было два солнца, одна на небе, а другое в душе.
В тот вечер, в доме у Фархада, когда она впервые увидала себя рядом с ним в старинном зеркале, что стояла в его спальне, солнце зажглось в ее сердце, хотя на дворе было темно. И светило оно для Иды отныне всегда, пока не закрыл его тяжелой дверью Гурген.
Ида, возвращаясь домой, прошла мимо скамейки, на которой сидели парень и девушка. Они сидели далеко друг от друга, но каждый, кто смотрел на них, улыбался и понимал, что более близких людей сейчас нет на всем свете. Каждый раз как парень в форме моряка поворачивался к ней, она смущенно отворачивалась, но улыбка, что блуждала по ее губам, говорило о счастье, что переполняло ее. Слезы заволокли глаза Иды : еще совсем недавно и она была такой счастливой и влюбленной. Теперь она просила Бога только об одном: чтобы снова не пришлось ей увидеть Фархада. Впервые она несколько дней назад поймала себя на мысли, что пожелала, чтобы Фархад не вернулся из Испании. Но тут же ужаснулась своей мысли, " нет, о Боже, не слушай меня, я дура, дура, о чем я говорю. Нет, пусть с ним ничего плохого не случиться, но может, он полюбит там другую. Испанки, говорят красивые. Да, да, пусть останется там, не вернется. Пусть он не вернется, - шептала она себе, но... помолчав, обречено добавила, - я не смогу жить, если он будет рядом и не со мной". Снова и снова в голове ее бродили эти мысли, мешали сосредоточиться.
И в это время закричала девушка, что сидела на скамье. Ида повернулась на крик и увидела, что та, глядя в ее сторону что-то кричит, размахивая руками.
- Что случилось? - удивилась Ида и, услышав нарастающий шум за спиной, резко повернулась. Но было поздно. Трамвай, который на скорости вынырнул из-за поворота, пытался затормозить. Ида стояла на путях, зачарованно глядя на эту махину, которая медленно, как ей казалось, надвигалось на нее, и она не в силах была пошевельнуться. Через мгновение раскаленная волна окатила ее, и все перемешалось, крики окружающих, скрежет педалей и звон разбитого стекла. Но Ида больше ничего не слышала. Солнце медленно гасло на небе и поглотила все ночь.
Глава девятая
Первое, что увидел Фархад, когда открыл глаза, было небо. Оно было пронзительно синее, уходящее в такую даль, что захватывало дух. Не помнил он, когда он в последний раз смотрел так в небо. Обычно мы редко поднимаем голову, чаще смотрим под ноги, чтоб не упасть, а когда случайно поднимаем голову, останавливаемся, пораженные его величием. И забываем мы, о чем думали только что, что тревожило нашу душу не давая уснуть по ночам, настолько никчемными они теперь кажутся перед этим величием силы и вечности. О, Аллах, сколько жизней можно было бы спасти, сколько душ оберечь от греха, если бы вовремя посмотреть на небо. И сквозь гул, который раздается в голове, покой медленно растекается сверху вниз по телу, освобождая его от всех злобных мыслей и поступков, и засыпаешь ты, отныне спасенный.
