– Значит, все пустота? Значит, «ничего» нету?
– Я думаю. Ничего.
– Ну, а ваш Ланде? Ведь вот же вы…
– Я любил и люблю Ланде, – серьезно сказал Санин, – но не потому, что он был таков, а потому, что он был искренен и на своем пути не останавливался ни перед какими преградами, ни смешными, ни страшными… Для меня Ланде был ценен сам по себе, и с его смертью исчезла и ценность его.
– А вы не думаете, что такие люди облагораживают жизнь? А у таких людей являются последователи… А?
– Зачем ее облагораживать? Это – раз. А второе то, что следовать этому нельзя. Ланде надо родиться. Христос был прекрасен, христиане – ничтожны.
Санин устал говорить и замолчал. Молчал и Соловейчик, молчало и все кругом, и только, казалось, мерцающие вверху звезды ведут какой-то нескончаемый безмолвный разговор. Вдруг Соловейчик что-то зашептал, и шепот его был странен и жуток.
– Что такое? – вздрогнув, спросил Санин.
– Вы скажите мне, – забормотал Соловейчик, – вы мне скажите, что вы думаете… если человек не знает, куда ему идти, и все думает, все думает, и все страдает, и все ему страшно и непонятно. . может, тому человеку лучше вмереть?
– Что ж, – нахмурившись в темноте, сказал Санин, ясно и остро понимая то, что невидимо тянулось к нему из темной души еврейчика. – Пожалуй, лучше умереть… Нет смысла страдать, а жить вечно все равно никто не будет. Жить надо только тому, кто в самой жизни видит уже приятное. А страдающим – лучше умереть.
– Вот и я так себе думал! – с силой вскрикнул Соловейчик и вдруг цепко схватил Санина за руку.
Было совсем темно, и в сумраке лицо Соловейчика казалось белым, как у трупа, а глаза смотрели пустыми черными впадинами.
– Вы мертвый человек, – с невольной тревогой в душе сказал Санин, вставая, – и, пожалуй, мертвецу самое лучшее и вправду – могила… Прощайте…
Соловейчик как будто не слыхал и сидел неподвижно, как черная тень с мертвым белым лицом. Санин помолчал, подождал и тихо пошел. У калитки он остановился и прислушался. Все было тихо, и Соловейчик чуть-чуть чернел на крыльце, сливаясь со мраком. Неприятное томительное предчувствие заползло в сердце Санина.
«Все равно! – подумал он. – Что так жить, что умереть… Да и не сегодня-завтра».
Он быстро повернулся и, с визгом отворив калитку, вышел на улицу.
На дворе по-прежнему было тихо.
Когда Санин дошел до бульвара, вдали послышались тревожные странные звуки. Кто-то, гулко топоча ногами, быстро бежал во мраке ночи, не то причитая, не то плача на бегу. Санин остановился. Черная фигура родилась во мраке и все ближе, ближе бежала на него. И почему-то Санину опять стало жутко.
– Что такое? – громко спросил он.
Бегущий человек на минуту остановился, и Санин близко увидел испуганное глуповатое солдатское лицо.
– Что случилось? – тревожно крикнул он.
Но солдат что-то пробормотал и побежал дальше, гулко топоча ногами и не то причитывая, не то плача. Ночь и тишина поглотили его как призрак.
«Да ведь это денщик Зарудина!» – вспомнил Санин, и вдруг твердая красная мысль отчетливо и как-то кругло вылилась в мозгу: «Зарудин застрелился!..»
Легкий холод тронул виски Санина. С минуту он молча глядел в тусклое лицо ночи, и казалось, между тем загадочным и страшным, что было в ней, и им, высоким, сильным человеком, с твердым взглядом, произошла короткая и страшная, молчаливая борьба.
Город спал, белели тротуары, чернели деревья, тупо глядели темные окна, храня глухую тишину.
Вдруг Санин встряхнул головой, усмехнулся и посмотрел перед собой ясными глазами.
– Не я в этом виноват, – громко сказал он… – Одним больше, одним меньше!..
И пошел вперед, высокою тенью чернея во мраке.
Так скоро, как все узнается в маленьком городке, все узнали, что два человека в один и тот же вечер лишили себя жизни.
Юрию Сварожичу об этом сообщил Иванов, придя к нему днем, когда Юрий только что вернулся с урока и сел рисовать портрет Ляли. Она позировала в легкой светлой кофточке, с голoй шейкой и просвечивающими розовыми руками. Солнце светило в комнату, золотыми искорками зажигало вокруг головки Ляли пушистые волосы, и она была такой молоденькой, чистенькой и веселой, точно золотая птичка.
– Здравствуйте, – сказал Иванов, входя и бросая шляпу на стул.
– А… Ну что нового скажете?.. – спросил Юрий, приветливо улыбаясь.
Он был настроен довольно и радостно и оттого, что наконец нашел урок и чувствовал себя уже не на шее у отца, а на собственных ногах, и от солнца, и от близости счастливой, хорошенькой Ляли.
– Много, – сказал Иванов с неопределенным выражением в серых глазах, – один удавился, другой застрелился, а третьего черти взяли, чтоб не волочился!
– То есть? – удивился Юрий.
– Третьего я уж от себя, для вящего эффекта прибавил, а два точно… Сегодня ночью застрелился Зарудин, а сейчас, говорят, Соловейчик повесился… вот!
– Да не может быть! – вскрикнула Ляля, вскакивая, вся белая, розовая и золотая с испуганными, но сияющими от любопытства глазами.
Юрий с удивлением и испугом поспешно положил палитру и подошел к Иванову.
– Вы не шутите?
– Какие уж тут шутки! – махнул рукой Иванов.
Как и всегда, он старался придать себе философски равнодушный вид, но заметно было, что ему и жутко, и неприятно.
– Отчего же он застрелился? Оттого, что его Санин ударил? А Санин знает? – наивно цепляясь за Иванова, захлебываясь, спрашивала Ляля.
– Очевидно, так… Санин знает еще с вечера, – отвечал Иванов.
– Что же он? – невольно спросил Юрий.
Иванов пожал плечами. Ему уже не раз приходилось спорить с Юрием о Санине, и он уже заранее раздражался.
– Ничего… А ему-то что же? – с грубой досадой возразил он.
– Все-таки он причиной! – заметила Ляля, делая значительное лицо.
– Ну так что же из того!.. Вольно ж тому дураку было лезть. Санин тут не виноват. Все это очень прискорбно, но всецело должно быть отнесено к глупости самого Зарудина.
– Ну, положим, причины тут глубже, – возразил Юрий угрюмо, – Зарудин жил в известной среде…
– И то, что он жил в такой дурацкой среде, и то, что подчинился ей, свидетельствует только о том, что он и сам дурак! – пожал плечами Иванов.
Юрий промолчал, машинально потирая пальцы. Ему было как-то неприятно говорить так об умершем, хотя он и не знал почему.
– Ну хорошо… Зарудин – это понятно, а Соловейчик… вот никогда не думала! – высоко поднимая брови, нерешительно заговорила Ляля. – Почему же он?
– А Бог его знает, – сказал Иванов, – он всегда был какой-то блаженный.
В это время разом приехал Рязанцев и пришла Карсавина. Они встретились у ворот, и еще на крыльце был слышен высокий, недоумевающе вопросительный голос Карсавиной и веселый, игриво шутливый голос Рязанцева, каким он всегда говорил с красивыми молодыми женщинами.
– Анатолий Павлович «оттуда», – с выражением тревожного интереса сказала Карсавина, первая входя в комнату.
Рязанцев вошел, смеясь, как всегда, и еще на ходу закуривая папиросу.
– Ну и дела! – сказал он, наполняя всю комнату голосом, здоровьем и самоуверенным весельем. – Эдак у нас в городе скоро и молодежи не останется!
Карсавина молча села, и ее красивое лицо было расстроенно и недоуменно.
– Ну повествуйте, – сказал Иванов.
– Да что, – подымая брови, как Ляля, и все смеясь, но уже не так весело, заговорил Рязанцев. – Только что вышел вчера из клуба, вдруг бежит солдат… Их высокородие, говорит, застрелились… Я на извозчика и туда… Приезжаю, а там уже чуть не весь полк… лежит на кровати, китель нараспашку…
– А куда он стрелял? – любопытно повиснула у него на руке Ляля.
– В висок… пуля пробила череп, вот тут… и ударилась в потолок…
– Из браунинга? – почему-то спросил Юрий.
– Из браунинга… Скверная картина. Мозгом и кровью даже стена забрызгана, а у него еще и лицо все изуродовано… да!.. А это ужас, как он его хватил!..
И опять засмеявшись, Рязанцев пожал плечами.
– Крепкий мужчина!
– Ничего парень, здоровый! – почему-то самодовольно кивнул головой Иванов.
– Безобразие! – брезгливо сморщился Юрий. Карсавина робко посмотрела на него.
– Но ведь он, по-моему, не виноват, – заметила она, – не ждать же ему было…
– Да… – неопределенно поморщился Рязанцев, – но и так бить!.. Ведь предлагали же ему дуэль…
– Удивительно! – возмущенно пожал плечами Иванов.
– Нет, что ж… дуэль – глупость, – раздумчиво отозвался Юрий.
– Конечно, – быстро поддержала Карсавина.
Юрию показалось, что она рада возможности оправдать Санина, и ему стало неприятно.
– Но все-таки и так… – не зная, что, унижающее Санина, придумать, возразил он.
– Зверство, как хотите! – подсказал Рязанцев.
Юрий подумал, что сам-то Рязанцев недалеко ушел от сытого животного, но промолчал и был даже рад, что Рязанцев стал спорить с Карсавиной, резко осуждая Санина.
