этот вопрос в первый день школьного года, уже десятилетия назад. Она не спросила, нравится ли Петрарка нам всем, а посмотрела на меня и полюбопытствовала, люблю ли я Петрарку. И я подумал, вот так штука. А я-то откуда знаю? Что же я ей теперь скажу? Потом я узнал, что она никогда не начинала первый урок школьного года именно этим вопросом; однако каждый раз на первом уроке она ставила себе целью озадачить слушателей какой-либо фразой, движением или образом, чтобы не выпустить нас из рук.
Я сжал руку в кулак, окруженный плотной завесой молчания, чувствуя, что им от меня не вырваться, и еще раз подчеркнул:
– Чтобы не выпустить нас из рук в течение всего школьного года.
Так оно и произошло, и скажу вам без прикрас, мы стали друзьями, в той мере, в какой женщина необыкновенной мудрости и щедрости может быть другом невежде без гроша за душой, изумленному тем, что первый вопрос, заданный мне на долгожданном уроке истории искусств, касался литературы. Наверное, я не был бы так удивлен, спроси она меня, люблю ли я гандбол.
– Я? Ну, в общем….
– Скажи мне, любишь ли ты Петрарку.
– Скорее всего, люблю.
– Скорее всего? Что это значит?
– Я его еще не читал.
– Ну, это дело поправимое. Послушай-ка вот это; то есть, конечно, все послушайте.
И Ариадна Гранель начала декламировать, шагая по классу и глядя нам в глаза:
– Da’ piú belli occhi, et dal piú chiaro viso che mai splendesse, et da piú bei capelli, che facean l’oro e ‘l sol parer men belli, dal piú dolce parlare et dolce riso… [75]
Я не могу прочитать вам этот сонет целиком, потому что, к стыду моему, должен признать, что, хотя я и выучил его наизусть в уверенности, что никогда в жизни не забуду, я уже давным-давно не помню его весь.
Кто-то из моих одноклассников неосторожно сморозил, но ведь это же литература, а не искусство, правда? Гранель улыбнулась и, глядя на него, сказала всем нам, если волшебство совершено посредством слов, это называется литература; когда оно совершается в тонких сферах в течение определенного времени, мы называем его музыкой; а если чудо происходит в конкретном пространстве, имя ему живопись, фреска, алтарный образ, картина… А если чудо – это само сотворенное пространство, оно называется архитектура. Вся штука в том, чтобы творилось волшебство. В течение этого школьного года, если, конечно, у меня получится, я постараюсь рассказать вам, как творятся чудеса.
Она поглядела на учеников, скрывая улыбку:
– Может быть, придется попросить, чтобы наш предмет переименовали.
Перед этим болезненным небытием, уставившимся на меня слезящимися глазами, мне пришлось умолкнуть; хотя я и считаю себя человеком стойким, моя собственная выдумка меня растрогала; все-таки я очень чувствителен. И чтобы не портить обстановку, а самое главное, чтобы случайно не наговорить чего-нибудь лишнего или не совершить ошибку, в которой мне потом пришлось бы раскаиваться, я решил закончить свое выступление словами, благодарю вас за то, что вы открыли нам глаза, любимая наша Ариадна Гранель, незабываемая учительница, преподававшая историю чудес. И ретировался, пытаясь вести себя, по мере возможного, не совсем так, как сверхчувствительная ученица, выступавшая до меня.
На выходе из часовни, в которой проходило это нецерковное мероприятие, нам выдали памятные карточки, и я положил свою в предназначенный для этих целей карман. Не успел я и двух шагов ступить, как некая родственница покойной заключила меня в объятия и прошептала на ухо, что уверена, что в конце концов полиция их обнаружит. Я ей ответил, что разделяю эту уверенность. Потом какой-то господин сообщил мне, что заведует учебной частью, и добавил, что это именно он звонил мне по телефону, чтобы попросить участвовать в церемонии. Очень рад с вами познакомиться, ответил я. Мы пожали руки, и он поблагодарил меня за то, что я нашел такие нужные слова, и дал мне свою карточку на случай, если когда-нибудь я захочу приехать к ним еще раз и провести лекцию подлиннее. Я и раньше слышал от ваших коллег, что вы отличный оратор. Большое спасибо, что нашли время, и так далее.
Я положил карточку в тот же самый карман. И направился к выходу, пытаясь смешаться с толпой переживших покойную людей, которые любезно приветствовали друг друга, как будто на сердце у них не скребут кошки. Я почувствовал, что они смотрят на меня сочувственно, дружелюбно, благодарно, и удалился, опустив голову, потому что мне казалось до крайности невероятным, что триста или четыреста человек, многие из них бывшие ученики, попались на удочку и поверили моим россказням об уроках Гранель. Я понимал, что совершил величайшее в своей жизни безумство, и пора было уносить ноги. А потому дошел до проспекта и остановил посланное судьбой такси. Я сел в автомобиль, и он плавно тронулся с места, увозя меня подальше от стоявших возле морга группок людей, растроганно прощавшихся друг с другом.
3
С точки зрения многих теоретиков, то, что убийцы часто поддаются искушению вернуться на место преступления, – не более чем литературная условность. Это указывает на то, что они всего лишь теоретики. И все же самые проницательные из них считают, что тот, кто туда возвращается, надеется испытать глубокое и ни с чем не сравнимое потрясение; настолько всепоглощающее чувство эйфории, что пренебречь подобным опытом было бы роковой ошибкой. Когда заведующий учебной частью позвонил мне, чтобы пригласить меня выступить на похоронах, народу на которых ожидалась тьма-тьмущая, я понял, что он принимает меня за моего двоюродного брата, моего полного тезку, уже двадцать лет живущего в Канаде.
– Мы можем на вас рассчитывать? – настаивал завуч.
Его предложение настолько ошеломило меня, что я был не в силах отказаться. Итогом был упоительный экстаз. Я потрясен, этого выплеска адреналина мне хватит на долгие годы. И я в восторге. О! Теперь я непобедим. Как древнегреческий герой, не созданный для поражений. Можете звать меня Тезей.
Страшится день утратить свет былой:
покуда ночь во мраке мир скрывает,
в чащобе редкий зверь век не смежает,
увечье глубже чувствует больной.
Аузиас Марк «Любовные песни», XV
– Эх, до чего несладко нам там пришлось.
– Потерпи еще чуть-чуть, мы скоро остановимся, хорошо? И сходишь в туалет.
– Все не решались да не решались, и в конце концов скомандовали, на переправу, возле города Мора-де-Эбро [77]. А было-то,
