голову — опять неудача. А боль все усиливалась, так как Симон с отчаянной яростью тер ему спину. Через несколько минут кожа слезла и окровавила камень.
Цолак стонал, ударял хвостом, вертел крупом, но ничего не помогало. Симон, навалясь всей тяжестью на спину лошади, тер ее камнем. Из открытой раны уже брызгали капли крови и падали на вздрагивающие бока. А Симон скреб все сильнее и сильнее, словно хотел вдавить камень в полную, гладкую спину Цолака.
Конь не выдержал больше, повернулся на бок и наполовину погрузился в воду. От боли и непривычного обращения Цолак дергал ногами, фыркал, терся шеей и головой о берег и пытался встать на ноги.
Симон наконец отбросил в сторону окровавленный камень, как бросает убийца кинжал, и с ужасом заметил, что речная вода делалась красной каждый раз, когда волна омывала спину лошади.
Может быть, лопнула жила!..
У Цолака потемнело в глазах. Кружились камни, берег, и ему казалось, что мягкий прибрежный мох свешивается с неба. В воде было приятно, и животное инстинктивно зарывалось все глубже в тину и заросли речной травы, прижимая голову и шею к синим камням.
Симон быстро разделся, влез по пояс в воду и, крича, умоляя, толкая, кое-как поднял коня.
Цолак дрожал.
На правой стороне его спины зияла большая, с тарелку, рана и виднелось красное, воспаленное, местами потрескавшееся мясо. Кровь продолжала капать, но в некоторых местах рана уже затягивалась.
Симон с поспешностью преступника смыл следы крови с боков коня, со своих рук, покрыл рану тонким слоем ила и тины, затем торопливо оседлал лошадь и вышел на дорогу.
Конь еле передвигал ноги. Как ни понукал его Симон, что он ни делал с ним, ни ласка, ни удары по животу не помогали: конь не ускорял шага.
Цолак и Симон по тем же улицам вернулись к площади. Оба поникли головами. Человек был углублен в свои тревожные мысли — возьмут ли теперь Цолака или нет, а конь слабо стонал: перед его помутневшими глазами качался опрокинутый луг.
7
А на площади в это время происходило что-то необычайное. Некоторые, чтобы лучше видеть, взобрались на решетки окон и стен. Другие влезли на лошадей. Поднялись с мест и сидевшие вокруг стола чиновники.
Пегий конь с длинной волнистой гривой, неоседланный, бешено носился по площади. Это был конь, выросший в табуне, в горах. Ни разу на его спину не садился седок, к его морде не прикасалась узда, его копыта не знали подков. Солдаты хотели поймать его. Они обмотали руки длинными веревками и кидали их, как только конь приближался к ним. Но конь делал прыжок, перескакивал над извивающимся, как змея, арканом, ища выхода для побега. Другая группа солдат со звериным воем преграждала ему путь и гнала его к тем, которые закидывали новую петлю.
Крестьяне, затаив дыхание, с напряженным любопытством наблюдали за бешеным бегом пегого коня. Они не скрывали своего восторга, когда конь, сделав скачок, успешно миновал петлю. Втайне они желали, чтобы конь прорвал цепь солдат и исчез, подобно сказочному видению, чтобы он полетел к родным горам и чтобы оттуда медным звоном прозвучало его ржание, как песня возмездия и свободы.
Люди на миг забыли о своих лошадях, которых солдаты привязали за оградой из колючей проволоки, забыли, что, нагруженные седлами и веревками, они должны подняться: пешком в безмолвные деревни и что на полях уже не будут ржать те кони, которые остались за колючей проволокой.
Вдруг толпа ахнула. Послышался глухой гул, подобный вою ветра в лесу. Крестьяне побежали в сторону проволочного заграждения. На минуту толпа расступилась подобно тому, как расступаются черные морские волны, открывающие темную бездну, и затем, вновь сомкнулась.
Пегий конь совершил последний отчаянный прыжок: пытаясь перескочить через колючую проволоку, он упал на ее острые железные шипы… вспорол грудь, живот. Кровь струилась на проволоку, капала на землю, а в ясных глазах умирающего коня в последний раз проплывали очертания далеких синих гор…
Солдаты сняли горячий еще труп коня с колючей проволоки. Врач составил протокол, и чиновники вернулись к столу, чтобы с той же казенной скукой продолжать свою работу.
Симон не нашел никого из своих на прежнем месте. Ему сказали, что его односельчан уже вызывают… Расталкивая толпу, он добежал до площади, где стояли сын кузнеца, Гиланц Муки, Акел и другие. Писарь читал имена.
— Куда ты девался, старина, тебя чуть не оштрафовали. Мы сказали, что ты сейчас придешь!
Раньше всего вызвали Шугунц Акела. Весь дрожа, он прошел вперед, оглядываясь на земляков, как будто их присутствие подбадривало его.
Его лошадь осмотрели быстро. И сразу же налетели солдаты, сняли с лошади седло и швырнули его Акелу. По взмаху руки — это был приговор — солдаты увели лошадь. Акел с минуту постоял на площади, поглядел вслед коню и молча вернулся, нагруженный седлом.
Сын кузнеца сострил:
— Офицер Акел Шугунцев, — но никто не рассмеялся. У сына кузнеца застыла на лице кривая улыбка.
Затем увели лошадь Ростоменц, ту, что имела на лбу отметину. Забрали и лошадь священника. Звонарь понуро подошел к своим.
— Что я теперь скажу святому отцу?
Четвертая очередь была Костанда. Услышав его фамилию, крестьяне удивленно оглянулись: Костанда не было среди них. Сын кузнеца заметил, что сидящие за столом начали перешептываться.
С противоположной стороны площади появился Костанд, худой, с согбенной спиной, ведя за собой какую-то пегую лошадь. Чиновники даже не взглянули в его сторону. Пристав сделал знак, и Костанд с лошадью ушел с площади.
Все это произошло так быстро, что многие из крестьян не поверили собственным глазам. Они не узнали в этом «бедном» крестьянине Костанд-агу. Они стояли изумленные. Костанд тем временем скрылся вместе с лошадью.
Сын кузнеца прошептал Симону на ухо:
— Видишь, я же говорил…
Но Симон не слышал. До него донесся голос, вызывающий его фамилию, и, взяв под уздцы Цолака, он пошел по площади.
Когда он приблизился, его заставили снять с лошади седло, и какой-то русский ветеринарный врач в очках, поводя носом, склонился над раной.
«Не берут», — промелькнуло в голове Симона.
Но врач рассердился, погрозил Симону и выругал его.
Симон задрожал от страха, побледнел и опустился на седло.
Солдаты увели Цолака. Симон видел, как подстригли острыми ножницами длинный хвост его коня. Й ему показалось, что Цолак вырос и стал похож на казачью лошадь.
Сельский писарь заорал на него. Он очнулся и, взвалив на опину седло, вернулся к своим.
8
Солнце уже садилось, когда крестьяне пустились в обратный путь.
