Они вместе учились в корпусе, потом вплоть до последнего времени видались как бывшие товарищи, но их отношения нельзя было назвать дружбой. Знакомство, приятельство, но далеко не какое-то там «сродство душ». Очевидно, ясновидящая повторяла обычные общие места оккультизма.
Но все-таки он написал письмо Флору, ничего, впрочем, не говоря о своем визите к Бажо. Затем, казалось, позабыл и о письме, на которое не получил ответа, и о предсказательнице, и о самом Зарембе.
В эти весенние недели на Павла Андреевича напала какая-то почти летняя лень; ему представилось, что на улице пыльно и жарко, в городе никого нет, только солдаты около церкви учатся, громко крича: «Рады стараться, ваше-дительство!» Все время, когда не был на службе, он проводил лежа, читая романы Дюма, будто желая самого себя убедить, что жизнь невероятно скучна.
Но какая-то тревога не оставляла его, и, когда Павел Андреевич особенно ясно ее чувствовал, ему становилось очевидным, что это чувство есть не что иное, как ожидание неминуемой опасности (для себя, для Зарембы?). И опять вспоминались слова Лизы Бажо о том, что не надо думать, и снова, именно вследствие предостережения, ему думалось все об одном и том же. Павел помнил еще, что опасность грозит сверху, потому время от времени вставал с дивана и смотрел на небо, будто ждал дождя.
Часть 3
Написал еще раз Флору, опять скрыв свое беспокойство, и вышел сам опустить письмо. Кажется, Зотов дней десять не бывал на улице иначе как торопясь в министерство. Оказалось, вовсе не так пыльно и жарко, как ему представлялось с дивана; на близость лета указывали только начавшийся ремонт, разрытая кое-где мостовая и обилие откуда-то взявшихся детей у каждых ворот и подъездов. Из отверстий строящихся домов веяло пронзительной, грибной сыростью.
Зотов остановился, чтобы пропустить воз с кирпичом, около которого шумели рабочие, как вдруг вспомнил про письмо. Нужно сейчас же его опустить, а то так в кармане можно его протаскать несколько дней.
Павел Андреевич, почти бегом, поспешил на другую сторону, где желтел ящик. Не успел он опустить конверт, как странный треск с глухим раскатом заставил его обернуться. На том месте, где он только что стоял, поднимался столб пыли, откуда раздавались ругань, ржанье и стоны. Народ бежал к месту происшествия, не подходя слишком близко, потому что повисшие бревна и доски лесов грозили вторичным падением. Изредка стукали недокатившиеся кирпичи и потрескивали висящие доски, медленно обрываясь, ломаясь и падая.
Зотов зачем-то снял шляпу и быстро пошел домой. Он тотчас лег на диван, начав читать, сам того не замечая, третий том вместо второго и думая, что теперь, может быть, все кончилось, все исполнилось. Тревога будто проходила, но окончательно прекратилась, когда он получил письмо от Зарембы. Это не было ответом на его письмо, его друг самостоятельно сообщал разные подробности своих однообразных военных дней. Павел Андреевич читал внимательно, но спокойно, пока вдруг… или его глаза видели то, что хотело его воображение?.. Прочел еще раз… Нет, буквы верно складывались в слова, слова в фразу, и легкий, даже слегка небрежный рассказ Флора обращался для читающего в тяжелую повесть, которую хотелось представить себе еще тягостнее, чтобы она своим грузом отвела несносную докуку от сердца.
— …на днях меня чуть не убили. Прямо каким-то чудом спасся. Нужно тебе сказать, что накануне я все тебя видел во сне, особенно о тебе не думал, а все, как закрою глаза, так ты и стоишь, как живой! Да. И сохранило меня любопытство, даже, если хочешь, легкомыслие. Подробно не буду тебе описывать, ты хоть и учился в корпусе, но, наверно, позабыл подробности боевых положений. Между окопами запутался как-то заяц; бегал, бегал, наконец в него угодил немецкий снаряд. Не знаю почему, я и еще человека три побежали посмотреть, что с косым стало. Об опасности я как-то позабыл. Ну, конечно, от зайца-то ни рожек, ни ножек не осталось, но в ту же минуту за нами разрывается снаряд, как раз там, откуда мы отбежали. Секунду промедли, и я бы тебе не мог писать, разве с того света. А всего и расстояния-то было, что улицу перейти, не больше…
…«участвуют все инструктора» — вдруг одна нога взлетела на воздух, за ней спешит другая, слишком просторная калоша изображает неискусно цеппелин по непрочной мартовской синеве, а туловище Струкова через старое пальто чувствует холодную лужу. Он даже не поспел с упреком взглянуть на обледенелый бугорок, с которого так неожиданно свергнулся, засмотревшись на объявление скетинг-ринга. Недостаток прохожих не дал падению Струкова сделаться уличной сценой. Мальчишки с папиросами были далеко. Но компания деловых людей на время перестала произносить варварские названия разных учреждений и поспешила пройти, да старуха с мешком сочувственно заругалась и запророчила, вроде Мережковского, близкий провал всего Петербурга.
Павел Николаевич отряхивался, не отодвигаясь от беспрерывно капавшей на него воды, как услышал, очевидно, к нему относившиеся слова:
— На вас льет, и вы стоите в луже. Вот ваша калоша. Молодая еще дама пробиралась к нему, осторожно держа грязную отлетевшую калошу.
Струков растерянно шаркнул ногой по воде и зачем-то представился. Дама улыбнулась и проговорила:
— Это неважно. Не то неважно, что вы — Струков, Павел Николаевич, а то, что вы свалились.
— Для вас, конечно, это неважно.
— Да и для вас не особенно. Неприятно, конечно, но важности особенной нет. Петербург от этого не провалится. Только не чистите платья, пока оно не высохнет. До свидания.
Струков почему-то очень хорошо разглядел и запомнил совсем обыкновенное лицо этой женщины и машинально удержал в памяти низкий и немного глухой звук ее голоса, отлично почувствовав при этом, что эта несколько унизительная для него встреча — нисколько не начало какого бы то ни было романа, о котором, положим, он и не думал.
Максим Иванович Крылечкин был старик огромного роста, несмотря на идиллическую свою фамилию, и от преклонного возраста походил на разбитый бурями фрегат. Особенно когда он несся, ничего, по близорукости, не видя, шатаясь и останавливаясь на каждом шагу, в крылатке, с дождевым сломанным зонтиком и с распиханными по всем внутренним и внешним карманам книгами. Он исстари был книжником, в свое время был закрыт, в свое время торговал у Владимирской церкви и теперь сидел в кооперативе, номинальными хозяевами которого являлись три молодых писателя, авторы небольших книжек стихов, понимающие в торговле столько же, сколько Максим Иванович в готской грамматике. От времени до времени, раза три в год, он заходил пить чай к Струкову, которого знал еще гимназистом и которому по стариковской вольности говорил «ты».
На этот раз он пришел с подарком, принеся довольно редко встречающееся «Путешествие младого Костиса», зная, что Павел Николаевич большой охотник до мистических сочинений, издававшихся в конце XVIII и начале XIX века Новиковским кружком.
— Бери, бери, не бойся. Не разоришь. В книжке четырех страниц не хватает и двадцать страниц переплетчиком перепутаны. Любителю или коллекционеру не продашь, а нелюбителям не нужна она. А ты ведь книги читаешь, не на показ держишь; поймешь и без четырех листиков. А мне она в придачу почти вышла от одной барыни, Петрова фамилия, Мария Родионовна. Не слыхал?
Струков о Марии Родионовне Петровой ничего не слыхал, за книгу поблагодарил и стал поить Крылечкина американским чаем, который нужно варить, а не заваривать. Но книжник еще раз вспомнил про Марию Родионовну и даже рассказал некоторые известные ему части ее биографии. Оказывается, что у Петровой еще четыре года тому назад был расстрелян муж по ошибке, вместо сидевшего с ним же в тюрьме однофамильца налетчика Петрова. Последний же вскоре был освобожден, так как дело мужа Марии Родионовны не было серьезным. Налетчик не постеснялся явиться на квартиру ко вдове и просил от него не отрекаться, так как все равно этим мужа она не воскресит, а его погубит. Петрова, неизвестно по каким причинам, согласилась исполнить его просьбу, что сделать было и не трудно, так как они были приезжие и покойного мужа почти никто не знал. Но слух об этом поступке как-то просочился и достиг даже Максима Ивановича, совсем не близко знавшего Петровых. Старик не искал психологических объяснений, а просто передавал событие, как известия о кражах, новом тарифе и холодной весне.
— И что же, — она живет с этим налетчиком, как с мужем, в одной квартире?
— Нет, что ты, он тотчас ушел, говорят, в ноги поклонился.
— И так с тех пор и не видаются?
— Не знаю. Кажется, иногда заходит в гости. Да он и не налетчиком оказался на поверку.
— Кто же такой?
— Кто его знает! Мало ли Петровых!
— Все-таки странно.
— Она чудная, Мария-то Родионовна. Всегда довольна. Это теперь-то. А уж всего, кажется, лишилась. И не думай, что она там какая-нибудь… Петрова, конечно, фамилия простая, а ведь барышней-то она какую фамилию носила. Выговорить подождать надо, — так высока. И ничего, как ни в чем не бывало.
