– Но где же тут прогресс, скажите вы мне? – воскликнул редактор.
Белавин улыбнулся.
– Прогресс?.. – повторил он. – Прогресс теперь дело спорное. Мы знаем только то, что каждая эпоха служит развитием до крайних пределов известных идей, которые вначале пробиваются болезненно, а потом заражают весь воздух.
– Это так, – подтвердил редактор.
На этих словах Калинович встал с своего места и, подойдя к одной из картин, стал ее рассматривать. Странного рода чувства его волновали: в продолжение всего предыдущего разговора ему ужасно хотелось поспорить с Белавиным и, если возможно, взять нотой выше его; но – увы! – при всем умственном напряжении, он чувствовал, что не может даже стать на равную с ним высоту воззрения. «Неужели я так оглупел и опошлел в провинции, что говорить даже не умею с порядочными людьми?» – думал он, болезненно сознавая к Белавину невольное уважение, смешанное с завистью, а к самому себе – презрение.
Молодой человек, стоявший около полки и давно уж ласкавший его взором, подошел к нему.
– Я, кажется, имею удовольствие видеть господина Калиновича? – проговорил он.
– Точно так, – отвечал тот.
– Я читал вашу повесть с величайшим наслаждением, – прибавил молодой человек.
Калинович поблагодарил молчаливым кивком головы.
– Я сам тоже писатель… Дубовский… Вы, может быть, и не читали моих сочинений, – продолжал молодой человек с каким-то странным смирением, и в то же время модничая и прижимая шляпу к колену.
– Нет-с, я читал, – отвечал сухо Калинович, в самом деле никогда их не читавший.
Молодой человек несколько минут переминался.
– Как это у нас странно угодить теперь публике! – начал он нетвердым голосом. – Я вот тогда… в прошлом году… так как теперь пишут больше все очерки, описал «Быт и поверья Козинского уезда»; но вдруг рецензенты отозвались так строго, и даже вот в журнале Павла Николаича, – прибавил он, робко указывая глазами на редактора, – и у них был написан очень неблагоприятный для меня отзыв… И что ж?.. Конечно, я никак не могу себя отнести к первоклассным дарованиям, но по крайней мере люблю литературу и занимаюсь ею с любовью, и это, кажется, нельзя еще ставить в укор человеку…
– Разумеется, – подтвердил Калинович, думая сам с собою: «Этакая дрянь!» и, не желая себя компрометировать разговором с подобным господином, возвратился на свое место и взялся за шляпу.
Редактор заметил это и обратился к нему.
– Где же вы, собственно, жили? – спросил он.
– Я жил в Эн-ске, – отвечал Калинович.
– В Эн-ске? Славные это места! Я проезжал раза два. Эти огромные леса… река… Эн-ск, кажется, ведь на реке?
– На реке-с.
– На сплавной?
– На сплавной, – отвечал Калинович и начал раскланиваться.
Белавин между тем все внимательней и внимательней смотрел на него.
– Мне еще надобно с вами два слова, – проговорил редактор и проворно отошел в сторону.
Калинович последовал за ним.
– Ваша повесть, кажется, называется «Кавалерист»? – прибавил он вполголоса.
– Нет-с, «Странные отношения», – отвечал Калинович.
– Сколько листов?
– Девять.
– Девять. Значит, девятью сорок – триста шестьдесят, так?
– Я слышал, что платят по пятидесяти… – заметил Калинович.
– Нет-с, нет, – отвечал редактор утвердительным тоном и тотчас же, отсчитав триста шестьдесят рублей, отдал их Калиновичу.
– Я еще привез рассказ, – проговорил было тот.
– Да, да, пожалуйста, доставьте; мы там увидим… посмотрим… – перебил торопливо хозяин, заметно спеша к Белавину.
Калинович раскланялся и ушел.
«Каков скотина! Даже не знает, что я написал!» – думал он, сходя с лестницы и кусая губы. Двери между тем опять за ним отворились, и его догонял Дубовский.
– Я тоже ухожу, – проговорил он.
Калинович сначала не хотел было отвечать ему, но потом подумал: «Этот господин шатается по литераторам: расспрошу его, как и что там у них происходит».
– Не хотите ли со мной отобедать где-нибудь тут? – проговорил он.
– С большим удовольствием, – отвечал Дубовский.
– Где ж тут? Отведите меня; я не знаю.
– К Доминику, – произнес тот.
– Ну, хоть к Доминику, – согласился Калинович.
Придя туда, они сели к окну, в сторонке, чтоб не быть очень на виду. Калинович велел подать два обеда и бутылку вина. Он несколько затруднялся, каким бы образом и с чего начать разговор; но Дубовский сам предупредил его.
– Вы, кажется, получили с Павла Николаича деньги? – сказал он, таинственно наклонясь к Калиновичу.
– Да, получил, – отвечал тот.
– Много?
– Восемьсот рублей, – нарочно солгал Калинович.
Дубовского подало назад. Сладкого и заискивающего выражения в лице его как будто и не бывало.
– Это приятно! – проговорил он, покачивая головой и как-то скверно улыбаясь.
– Да, ничего, – отвечал Калинович.
– Это с ним не всегда случается, – продолжал Дубовский, доедая суп и по-прежнему покачивая головой.
– Будто? – спросил Калинович самым простодушнейшим тоном.
Дубовский опять скверно улыбнулся.
– Не знаю, по крайней мере я на самом себе имею этот опыт, – отвечал он.
Калинович выразил на лице своем как бы участие и внимание.
– Я написал вроде исторического исследования или монографии: «Ермак», – начал Дубовский.
– Да, – подтвердил Калинович.
– Труд, на который я, – продолжал молодой автор, пожимая плечами, – посвятил три года. Все документы, акты, договоры, – все были мною собраны и все прочтены. Я ничего себе не позволил пропустить, и, конечно, всего этого вышло, быть может, листов на восемь печатных.
– Да, – повторил Калинович. – Но выпейте, однако, вина, – прибавил он, наливая стаканы.
– Merci! – отвечал Дубовский, торопливо выпивая вино, и, видимо, тронутый за чувствительную струну, снова продолжал: – Я был, однако, так еще осторожен, что не позволил себе прямо отнестись в редакцию, а вот именно самого Павла Николаича, встретив в одном доме, спрашиваю, что могу ли надеяться быть напечатан у них. Он говорил: «Очень хорошо, очень рад». Имел ли я после того право быть почти уверен?
– Конечно, – подтвердил Калинович.
Дубовский начинал уж его не на шутку забавлять.
– Я доставляю, – продолжал тот, – проходит месяц… другой, третий… Я, конечно, беспокоюсь о судьбе моего произведения… езжу, спрашиваю… Мне сначала ничего не отвечали, потом стали сухо принимать, так что я вынужден был написать письмо, в котором просил решительного ответа. Мне на это отвечают, что «Ермак» мой может быть напечатан, но только с значительными сокращениями и пропусками.
– С пропусками! Скажите! – воскликнул Калинович серьезнейшим тоном.
– Да, – отвечал его собеседник многозначительно. – Я еду по крайней мере узнать, какого рода эти пропуски… Показывают, – наполовину перечеркано! Каким умом, каким ученым – неизвестно!
Проговоря это, Дубовский остановился на несколько минут.
– Я уж не говорю, – продолжал он, – сколько обижен я был тут как автор; но, главное, как человек небогатый, и все-таки был так глуп, или прост, или деликатен, – не знаю, как хотите назовите, но только и на это согласился.
– Скажите, пожалуйста! – повторил Калинович, сохраняя в лице по-прежнему серьезное внимание. – Что ж потом было?
– Потом-с, – продолжал Дубовский, у которого озлобленное выражение лица переменилось на грустное, – потом напечатали… Еду я получать деньги, и вдруг меня рассчитывают по тридцати пяти рублей, тогда как я знаю, что всем платят по пятидесяти. Я, конечно, позволил себе спросить: на каком праве делается это различие? Мне на это спокойно отвечают, что не могут более назначить, и сейчас же уезжают из дома. Благороден этот поступок или нет? – заключил он, взглянув вопросительно на Калиновича.
Тот только покачал головой.
– Вам бы что-нибудь предпринять надобно было, пожаловаться кому-нибудь… хоть генерал-губернатору, что ли?
– Я и предпринимал, – возразил Дубовский, – и езжу вот теперь третий месяц, чтоб по крайней мере объясниться решительно; но, к несчастию, меня или не принимают, или ставят в такое положение, что я ни о чем заговорить не могу.
– Что ж ездить? Пожаловаться надобно генерал-губернатору, непременно… – повторил Калинович, которому ужасно захотелось, чтоб вышел подобный скандал.
– Я на это неспособен; а что, конечно, считаю себя вправе говорить об этом всему Петербургу, – отвечал Дубовский, и, так как обед в это время кончился, он встал и, поматывая головой, начал ходить по комнате.
Калинович в свою очередь перешел и прилег на диване. Ему уж начинал надоедать его собеседник.
– Куда ж он деньги девает, когда в таких пустяках считается? – спросил он больше к слову.
Дубовский грустно улыбнулся.
– Мест много для денег, особенно имевши такую страсть к женщинам.
– К женщинам? – спросил Калинович с любопытством.
– Да, – отвечал с прежнею грустною улыбкою Дубовский. – Теперь главная его султанша француженка, за которую он одних долгов заплатил в Париже двадцать пять тысяч франков, и если б вот мы пришли немного пораньше сюда, так, наверное, увидали бы, как она прокатила по Невскому на вороной паре в фаэтоне с медвежьею полостью… Стоит это чего-нибудь или нет?
