И хотя не взглянула на Степана, он понял, какой страшный удар она нанесла ему нарочно, обдуманно, жестоко и праведно.
И Яринка это, должно быть, тоже поняла - вскинула взгляд на него со страхом, с немым вопросом, на который, чувствовала, никогда не дождется ответа.
И Степану ничего не оставалось, как тихим голосом сказать прощальное - на всю жизнь:
- Иди... доченька...
И не сказать, а только подумать: "Цветик мой лазоревый!"
Но Яринка была счастливее его - своим неведением, целомудрием своим. И еще - счастливее была своей юностью, которая быстро все забывает, которая всегда во всем имеет большой выбор.
И с какой-то непонятной для нее щемящей болью в сердце, и радостью раскованной молодости, и благодарностью к матери она ответила так же тихо и покорно:
- Ладно, тата.
ГЛАВА ПЯТАЯ, в которой Иван Иванович неуместно начинает рассказ
о Манькином дитяти, затем ведет речь про своих школяров, про счастье
питекантропа и про бедствия своей невесточки Кати Бубновской
Долго сидел на низенькой скамеечке, топил печку остатками гречневой соломы. Я очень люблю смотреть на огонь. Это моя родная стихия, мое пристрастие, мечта о всемирном тепле, может, моя боязнь холода старости. Пепел от гречанки белый, как добрая соль, так и хочется его лизнуть. И вид его тоже приятный. Одним словом, хорошо и уютно.
И сейчас нет мне никакого дела до того, что приглашенная на ночь телочка, родная дочка коровы Маньки, которую мы недели две назад смогли купить, что эта самая белолобая телочка, насторожив уши, потихоньку орошает солому, постеленную для нее на полу, а теперь вот принялась жевать хозяйкин фартук. Я совсем не хочу обижать это милое создание, ведь оно, как сказано, Манькино дитя. А нашу Маньку мы, как индусы, обожаем. Ну и жуй себе потихоньку, дитя божественной Маньки, если тебе вкусно. Ведь позволяем мы людям жевать слова, даже речи. А мне так приятно смотреть на твою глупую мордочку с пушистыми ресницами, что и сам чего-нибудь пожевал бы. Но нет хозяйки. Ушла моя Евфросиния Петровна с Ядзей куда-то на оденки*. Сельские женщины берут свою кудель, прядут, а мои женщины - дамы высшего света - вяжут носки. Вот-вот ляжет снег.
_______________
* О д е н к и - совместное занятие замужних женщин рукоделием в зимние дни.
Уже и пруд наш замерз, сначала по краям, а затем и дальше, на глубоких местах.
Пренебрегая законами равновесия, клонясь в разные стороны, перекликаясь и подсвистывая, носятся по нему наши школярики на нартах, то есть на деревянных колодках, в которые вправлены обрубленные ребра от старых кос. Книжки у ребятишек за ремнями под сермяжками, и потому они такие до смешного пузатенькие. Книжки эти наверняка и не будут развернуты, и никто из детишек и не задумается о том, что завтра в школьном журнале против их фамилий появится "неуд" - "неудовлетворительно" или "оч. пл." "очень плохо". Но сегодня они плывут, летают, и пусть это состояние длится очень долго, пусть они чувствуют его во сне, ибо вскоре судьба станет безжалостно пригибать их к земле, пускай мои школярики живут ощущением полета, пусть западает оно им в память, ведь это будет единственным светлым воспоминанием в те годы, когда, тяжело согнувшись над чапыгами плуга и кряхтя под шестипудовыми чувалами, они покорно будут двигаться к своей могиле.
И я страстно желаю даже в школе сохранить в каждом ребенке стремление хотя бы во сне коснуться рукою звезд.
Не знаю, как отнесутся к моим педагогическим усилиям инструкторы уездного отдела просвещения, что они запишут в длиннющих актах обследований, но я стараюсь поменьше держать моих гусят-школяров за партами, меньше мучить их "чистописанием", зато почаще водить в лес, в чистое поле, помогать им в самостоятельных открытиях.
Из двух линз и картонных трубок смастерил я телескоп, и ясными вечерами приходят ко мне мои маленькие мечтатели наблюдать Луну и звезды. И знают они уже, что нет там на Луне Каина, который держит на вилах своего брата Авеля, а есть лишь горы и кратеры, серыми рябинами покрывшие всю ее поверхность, знают, как далеко Луна от родной Земли, слышали уже и об апогее и перигее, и, когда спрашивают, есть ли на Луне люди, я, осознавая свое преступление перед наукой, не отрицаю такой возможности, - пускай на всю жизнь сохранится в них светлая мечта предстоящей встречи с неведомыми братьями мирозданья. Пускай видят мои гусята во сне своих братьев по разуму, пускай разговаривают с ними тихими ночами, и конечно же разговор этот будет не о селедках!
В лесу мы тоже делаем открытия. Мы видели, как болезненно покидает свою старую кожу гадюка, как оставляет свой хвост у преследователя ящерица, ищем цветок папоротника, тот, что приносит счастье, и, конечно, не находим. И тогда заходит речь о спорах, и мне не хочется объяснять размножение споровых. Спора - это состояние покоя, безмолвие природы, жизнь без тайны.
Нет, пусть в юных душах на всю жизнь остается восхищение перед таинствами жизни, перед могуществом и беспомощностью человеческого разума.
Дети мои, чем больше вы узнаете, тем больше будет возникать перед вами новых тайн!
Начала геометрии мы изучаем тоже в поле. И я не скрываю от своих гусят всех ее парадоксов. Вот возьмем, Грицко, прямую линию - резко провожу в воздухе пальцем, - видишь: это след движения точки. Она, эта точка, как мы условились, не имеет ни длины, ни ширины. Так как же ее перемещение в пространстве, то есть последовательное и непрерывное присоединение точки к точке, придает линии длину?.. Думайте, дети, думайте, ибо ваш "мудрый" учитель и сам еще ничего до сих пор не придумал... Может, когда станете взрослыми, подскажете мне, или сыну моему, или внукам...
А вы видели, мои гусята, как розоватые тоненькие росточки жита, такие нежные и гибкие, разламывают сухие глыбы слежавшейся земли, которые трудно расковырять даже куском острой стали? Думайте, детки мои, думайте, может, со временем и вы научите своего учителя, который сегодня не в состоянии объяснить вам непостижимую силу гибкого ростка. Удивляйтесь, дети, жадно удивляйтесь всему, может, это удивление и восторженность приведут вас к великому торжеству! Думайте, дети, думайте!..
И пускай постоянно растет неудовлетворенность своим учителем, я буду за это только благодарен - во имя вашего разума, во имя ваших поисков, во имя великой перманентной неустановившейся истины.
Думай, Иванушка, думай! Сомневайся во вчерашнем во имя будущего!
Спрашивай меня, Катя, моя маленькая невестушка, про того питекантропа, череп которого ты случайно нашла на глинище, когда вместе с девочками копали глину для школы. Спрашивай, был ли он счастлив среди стольких опасностей, подстерегавших его на каждом шагу, и я отвечу: да, он был счастлив, потому что чувствовал жизнь и не постиг тайн смерти.
Так отвечу тебе, и пускай мне записывают длиннющие выговоры или выгоняют со службы.
И еще скажу тебе: тот питекантроп, или неандерталец, или кроманьонец был счастливее тебя и потому, что семейные связи тогда были значительно слабее и семейные неурядицы не причиняли людям страданий, какие они доставляют сегодня твоей матери и тебе...
Несколько дней назад Нина Витольдовна пришла в учительскую с покрасневшими глазами, поздоровалась с нами сухо, как по обязанности, и руки ее заметно дрожали, когда листала классный журнал.
Мы с Евфросинией Петровной переглянулись, но я плотно зажмурил глаза, и моя любимая жена прикусила свой сочувственно-умный язычок.
О боже мой, как неосмотрительно поступил ты во время акта творений лучшей половины человеческого рода, когда научил своих прекрасных дочерей не только доброжелательно злословить, но и недоброжелательно сочувствовать!..
Я знаю, три урока показались моей мудрой половине тремя годами - так мучило ее благородное любопытство. Тысячи вопросов вертелись у нее на языке, от них она чувствовала себя, как косноязычный философ с камушками во рту, и страстно ненавидела меня за то, что я не помог ей освободиться от этих камушков красноречия.
И еще больше возненавидела меня любимая супруга, когда Нина Витольдовна, вежливо извинившись перед нею, попросила меня выслушать ее по служебному (конфиденциально!) делу. Из серых глаз Евфросинии Петровны брызнули красные искры, и она, гордо вскинув голову, пошла организовывать игры школьников в "подоляночку" да в "женчика". И я знал, что достанется от нее и подоляночке и женчику...
Когда мы остались вдвоем, Нина Витольдовна долго вздыхала, а затем, спрятав лицо в ладони, заплакала.
Женские слезы всегда, как мне кажется, в чем-то меня обвиняют. И, чувствуя себя виноватым, я молчал. Только и смог я подать учительнице стакан воды.
Она пригубила и вроде успокоилась, хотя покатые ее плечики все еще вздрагивали в беззвучном рыдании.
Потом Нина Витольдовна открыла свой потертый ридикюль из крокодильей кожи (открыла едва-едва) и двумя пальчиками с брезгливой осторожностью достала конверт, неумело склеенный из листа конторской книги.
