с мамой ко мне приехали. Вы мое спасение! — Она взяла мое лицо в ладони и принялась осыпать его мокрыми поцелуями. — Мои дочери — трудяги, но девчонки они злые и самовлюбленные. Угрожают бросить работу, если я не позволю им ходить на танцы в платьях, которые недельного жалованья стоят! Им доверять нельзя. А ты хорошая, я по глазам вижу. Только ты да Эрнесто у меня и остались. Ну и маленький Пьетро, конечно. — Она запрокинула голову. — Вечно носится где-то, вечно попадает в переделки. Он меня в могилу сведет, если девчонки раньше не успеют! — Мария прижала руки к груди и опустила голову, истово молясь о спасении своих детей. Потом внезапно встала, ушла в спальню и захлопнула за собой дверь. Я осталась, где стояла, глядя, как мышь крадется вдоль стены и исчезает в щели в полу. Тут Мария появилась снова, в черном воскресном платье. Она надела атласные перчатки и взяла с крючка соломенную шляпу.
— Я ухожу. Чтобы к моему возвращению ужин был на столе.
Когда она закрыла дверь, я кое-как поднялась на ноги. Мария никогда не оставляла меня в доме одну, и я медленно рассматривала комнату, чувствуя себя восхитительно свободной. Я могла бы найти журналы близнецов, причесаться их щеткой, примерить их чулки и парадные платья.
Но я не знала, надолго ли ушла Мария, и решила не рисковать. Нарезала лук и помидоры, поставила тушиться мясо и замесила тесто для хлеба. Зимой снаружи были слышны только топот на лестнице да приглушенные голоса из квартиры сверху. С наступлением апреля, когда все распахивали окна, шум, доносившийся со двора, множился эхом, успокаивая и отвлекая. Были слышны голоса детей, прыгавших через скакалку, и крики мальчишек, гонявших мячик.
Закончив с ужином, я вышла во двор, чтобы дождаться Марию. Игроки в мяч убежали на улицу, а потом и две девочки со скакалкой скрылись в переулке.
Погода стояла теплая и мягкая. Солнечное пятно осветило кучу кирпичей и сидящего на перевернутом ящике парня, который скручивал сигарету. Из-под вытертого котелка торчали темные, кое-как обстриженные волосы. Он беззаботно улыбнулся мне, из-за чего мне стало как-то неуютно. Я быстро отвернулась, жалея, что волосы у меня не забраны вверх, как у близняшек, а просто заплетены в косу. Я давно выросла из платья, купленного мамой в Катоне, и стала беспокоиться, как я выгляжу. Мне отдали синее бумажное платье Грации, довольно поношенное. Но зато оно подчеркивало мои глаза, и я постоянно изучала свое отражение в зеркале на комоде.
Парень встал и жестом предложил мне сесть.
— Я — Ренцо.
— Сигне, — отозвалась я и присела на занозистый ящик, разгладив юбку на коленях.
— А это не итальянское имя! — присвистнул Ренцо. — Он поставил ногу на ящик, оперся локтем о колено и сдвинул шляпу на затылок. — Я видел, что ты к Кашоли ходишь, но ты ведь не из их породы?
— Из их.
Парень подозрительно приподнял бровь, закурил, выпустил дым в небо и указал на окно над моей головой:
— Я в этом доме всю жизнь живу, а тебя первый раз увидел пару месяцев назад. Ты шла за миссис Кашоли по лестнице. То ли я слепой, то ли ты новенькая. Но я уж точно не слепой.
Он наклонился ближе, дружелюбно глядя на меня, и в груди у меня что-то зашевелилось. Я опустила глаза:
— А вот откуда я взялась — это мое дело.
— Ну что ж, и это верно. — Ренцо докурил, раздавил окурок ногой и сел на землю рядом со мной, привалившись спиной к стене. — Пусть Кашоли и похожи на мою семью, но все равно слишком много историй. Лучше уж я посижу в тишине. — Прислонившись затылком к стене, он закрыл глаза, и я смогла рассмотреть его. На вид ему было лет пятнадцать, как Эрнесто, лицо казалось тонким и совсем мальчишеским, без легкой синевы, которую Эрнесто старательно сбривал над раковиной. Щеки Ренцо гладкостью не уступали моим.
Я встала, подавляя желание протянуть руку и погладить его по щеке.
— Мне пора.
Ренцо кивнул, не открывая глаз. Пока я бежала по лестнице наверх, внутри меня переливался странный жар.
С этого дня Мария начала каждый день уходить в хорошем черном платье и перчатках, наказывая мне приготовить ужин к ее приходу. Она возвращалась чуть раньше остальных и не говорила ни слова о своем отсутствии. Я подозревала, что она проводит вечера в церкви, потому что теперь ее рассказы были полны библейскими отсылками и моралью. Она то и дело нервно трогала крестик, свисавший с шеи, цитировала Писание и часами молилась, стоя на коленях.
Мне было скучно и одиноко, и поэтому, пока моя добрая тетка молилась за наши души, я грешила, как могла.
Как только Мария уходила, я готовила ужин, а потом бежала в спальню. Брала немного зубной пасты из баночки, которую близнецы прятали под кроватью, втирала ее в зубы, нащипывала щеки и кусала докрасна губы, а потом выходила во двор. Я начала на ночь завивать волосы так же, как делали близнецы, а потом поднимала их повыше и спускала локоны вдоль лица.
Ренцо всегда ждал. Это стало нашим ритуалом: он курил, поставив ногу рядом со мной. Его изношенный ботинок прижимался к моей ноге, кожа казалась мне очень мягкой. Голова кружилась от присутствия Ренцо и от исходящего от кирпичей тепла.
К моему четырнадцатому дню рождения весна уступила место жаркому лету. Мы с Ренцо уже сидели не во дворе, а за столом в нашей квартире и пили крепкий кофе, как взрослые. Я никогда не спрашивала, почему он не работает, как другие. Мне не было до этого дела. Когда он переводил взгляд с чашки на меня, а его губы складывались в какое-то слово, я могла думать только о том, как он впервые поцеловал меня под лестницей, и о том, как он целовал меня после этого.
Мы строили планы. Мы собирались пожениться и завести квартиру с двумя спальнями, с полноценной кухней и горячей водой. Ренцо клялся, что никогда не будет
